Все народы едино суть

— Василий свет-батюшка,— шмыгая носом, продолжала она,— не гневайся на меня, тёмную, молчала до сих пор… Виновата. Теперь скажу… Афанасий-те на Олёнушку заглядывается…

— Эка! — обнажил ещё крепкие зубы Кашин.— И что? Убыло у ней от этого, что ли?

Аграфена всё плакала.

— Голый же он! Мне-то, матери, каково…

— Не мели! — оборвал Кашин жену.— Вроде не свадебный сговор у меня с Афанасием, а дело…

— Да и Олёна-то… тоже.

— Что тоже?

— Не видишь нешто? Девка в поре, а краснобай-то её с толку сбивает… Вон и сёдни все глаза проглядела, не идёт ли молодец…

— Не ври, не ври! — подергал бороду Кашин. Глаза его сузились.— Не её дело женихов выбирать.

— Да ведь сохнет девка… Гнал бы ты Никитина со двора, батюшка. Лучше было бы… Вишь, и Барыковы серчают. Сговор ведь у вас.

— Ну, не болтай! Наслушался! — прикрикнул Кашин, как только жена заговорила о его делах.— Будя! Захочу, так и за Никитина Олёну выдам!

Аграфена охнула, разинув рот, стояла у порога, не в силах ничего ответить. Тупой вид жены доставил Кашину неизъяснимое удовольствие, и, чтобы ещё больше досадить ей, он добавил:

— И выдам! Вот вернётся с прибытком, пускай сватов шлёт! И не откажу, не откажу!..

Но он тут же умолк, шагнул к Аграфене:

— Чего? Чего?

Та брякнулась ему в ноги, завопила:

— Пропала Олёна-то! С утра нет!

— А в церкви?!

— Нетути…

— Кафтан давай! Ваську зови! Лошадь зови… тьфу! запрягай! Скоты, срамники-и-и! Куда она деться-то могла! Проучу вот палкой, старая дура!

— Да куды ж ты поедешь, батюшка?.. И купцы придут!

От простого вопроса Кашин так и сел. Верно, куда ехать за своевольной дочерью, всегда доставлявшей ему одни тревоги? Да и перед людьми совестно. Вот-вот появятся у ворот.

— Вон! — закричал он на жену.— А Олёне… А Олёну…— Василий Кашин захлебнулся слюной.

— Сам управлюсь! — наконец выговорил он.— Запри, как придет! Ужо ей…

Тайком выскользнув за ворота отцовского дома, Олёна на миг остановилась, прижавшись спиной к забору, переводя дыхание и прислушиваясь, а потом быстро, не оборачиваясь, пошла по переулку и свернула за угол.

Она шла, низко опустив платок. Всё дрожало в ней. И хотя утренние улочки были пустынны — лишь изредка попадались какая-нибудь старушонка или сонный сторож,— Олёне казалось, что все знают, кто она, куда и зачем идёт, и осуждающе, злорадно смотрят вслед.

Но она не замедляла шага и даже сгоряча так глянула на случайно подвернувшуюся богомолку, что та отшатнулась и перекрестилась.

На миг мелькнула у Олёны мысль зайти в церковь, но она тут же прогнала эту мысль, гневно раздув ноздри тонкого, отцовского носа и упрямо вздернув голову.

Дорога была не близкая, через всю Тверь, в Ямскую слободу, и Олёна спешила, чтоб поскорее вернуться домой.

Аграфена Кашина не зря дрожала за дочь. Всё началось весной, в те дни, когда пушится вая и девушки бегают завивать березки, унося тайно испечённую яичницу, чтоб положить её под выбранное деревце, и водят вокруг хороводы.

Как-то раз Олёна шла с матерью из храма. Подбирая полы длинных шуб, они с трудом обходили расползшиеся лужи.

Неподалеку от дома совсем застряли. Перегородив дорогу, в переулке билась крестьянская лошадёнка, тщетно пытавшаяся выдрать из тягучей грязищи тяжёлый воз. Охрипший от брани мужик в разбитых лаптях испуганно косился на скучившихся посадских и остервенело бил лошадёнку кнутовищем. Острые рёбра животного, туго обтянутые изъеденной слепнями кожей, ходили ходуном.

— В ухо ему, лапотнику, дать!

— Лупи, лупи, не жалей!

— Самого кнутом надо! — неслось из кучки горожан.

— А ну, отойди! — услышала вдруг Олёна, и появившийся откуда-то высокий голубоглазый человек в меховой шапке, в шубе нараспашку, расталкивая ротозеев, шагнул в грязь, к телеге. Он с такой силой наддал плечом, что увязший воз приподнялся, посунулся вперед, и лошадка, почуяв облегчение, легко выкатила его на сухое место. Обрадованный мужик, зачмокав, погнал конягу, забыв и слово сказать.

— Никитин! — недружелюбно сказали возле Олёны.

Она с любопытством стала рассматривать этого человека, о котором столько судачили, и вспыхнула, встретив внезапный взгляд его светлых глаз.

Обтиравший сапоги Никитин выпрямился, удивлённо подняв темные брови, но заметил Аграфену Кашину и, улыбаясь, поклонился:

— Не признал дочь твою. Выросла!

— Да ты ить всё в чужие земли ездишь, где ж тверских признавать,— ядовито ответила Аграфена и прошла мимо.

Олёне стыдно стало за мать. Смущённая, она повернулась и снова увидела светлые, удивлённые глаза, смотревшие на неё…

Олёне в начале мая исполнилось шестнадцать лет.

— Невеста! Невеста! — так и слышалось вокруг.

Иные из подруг Олёны уже выходили замуж. Она бывала на девичниках, в церквах, и свадьбы с заплаканными подружками, с запахом ладана и бесстыдными шепотками, с беспросыпной гульбой сватов и свах пугали её. Она покорно ждала часа, когда однажды отец и мать так же просватают её и придется идти в чужой дом, но не могла думать о каком-то будущем муже без отвращения, заранее не ожидая от жизни ничего доброго.

Где-то глубоко в сердце таила она смутную надежду — она не знала на что, тоску — она не знала о чём.