Все народы едино суть

Первой Олёна увидела дома старую мамку. Та охнула, заковыляла навстречу, и по её страдальческому лицу Олёна поняла, что надвигается беда.

Из конюшни выскочил и осклабился, косясь на хозяйские хоромы, рыжий кучер Федотка. Мелькнуло в подклети любопытное личико девчонки Анютки. Не чуя под собой ног, как деревянная, Олёна поднялась на крыльцо.

Аграфена ждала её в сенцах.

— Где была, паскуда?

— В церкви, матушка…

— В церкви?.. В церкви?.. В подоле принести хочешь?!

Олёна вскрикнула, невольно подняв руку, словно защищаясь от грязных, мутных слов. Аграфена поняла её по-своему.

— А‑а‑а! — завопила она, бросаясь к дочери и хватая её за косу.— Чуяло мое сердце! Чуяло! Змея!

Олёна вырвалась, оттолкнув Аграфену.

— Матушка! Опомнись! За что?!

В огромных синих глазах её задрожали слезы.

— Убью! — взвизгнула Аграфена, вытягивая напряжённые руки и приступая к ней.— С кем была? Сказывай! С Афонькой?!

Олёна отступала, загораживаясь локтем.

— Батюшка! Батюшка! — в испуге позвала она, заслышав кашель отца.

— Где была? — визгливо крикнул Кашин, перевешиваясь на ходу через перильца.— Где?!

Олёну выручила мамка. Сунув в сенцы голову, она крикнула:

— Батюшка свет Василий! Купцы!

Аграфена враз умолкла. Кашин рванул Олёну за плечо:

— В светёлку… Под замок… Прочь!

Олёна взбежала по лесенке, рыдая, упала на постель, уткнулась в кружевную подушку. На двери щелкнул замок.

Расплатившись с мастеровыми, умывшись во дворе горячей водой, Никитин надел чистое и пошёл в горницу. Тут висело на стене мутноватое зеркало — единственное из многих, когда-то украшавших хоромы. Медным гребнем Никитин расчесал волосы, помаслил их. Ключница Марья собрала на стол.

Все последние дни Никитин не знал покоя. Сам выбирал дерево для постройки ладьи, торчал от зари до зари на берегу, наблюдая за работой, объясняя и показывая, как тесать пахучие, смолистые бревна, сам брался за топор и пилу, помогая людям быстрее управиться с делом.

Придирчиво осматривал на складах штуки полотна, искал крепкое и легкое, чтоб парус надувался быстро, а не висел мешком. Набрал впрок смолёных веревок, покупал крупу, солёную рыбу, сушёный горох, упаковывал всё в мешки и кули. Запасся порохом и свинцом для пищали, стрелами для луков.

Всё это требовало сил, но только сегодня, когда с делами было покончено, Никитин ощутил усталость. Спину поламывало, ладони горели — в этом годе впервые сидел на вёслах. Он тяжело влез за стол, покрытый старой льняной скатёркой, придвинул миску со щами.

— Копылов не был?

— Заходил, наказывал передать, что всё свёз, как ты велел… И Лапшевы были.

— Угу… Про Илью не говорили?

— Прямо к Василью пойдёт, там ждать будет.

Пережевав мясо, Никитин отёр руки о скатёрку, взялся за кашу. Каша дымилась, обжигала губы. Дуя в ложку, Афанасий наставлял ключницу:

— Ну, завтра плыву. Ухожу надолго. Мои будут норовить по первопутку вернуться, но это как бог даст. Если татары не двинут — приду, а двинут — до лета не жди. Весна — время татарское… Да… Тут всё тебе оставляю. Денег дам по алтыну на день до петрова дня. С огородом не пропадёшь, а у меня больше нет. Муки четыре пуда, круп пуда два и соль — в кладовой. Гусей-то поздней зарежь, чтоб нагулялись. Коли что — у Кашина перехватишь. Я вернусь — отдам ему… Дров нарубить — Иону попроси…

Марья молча сидела на стольце, подперев щёку испачканным в печной саже кулаком.

Никитин быстро поглядел на неё, положил ложку и договорил:

— Ну‑к, а если… Тогда службу в Миколинском закажешь. Много-то не траться, но рубль положи. Отдельно дам на это.

Марья заплакала, утираясь концами головного платка:

— Неспокойно… И сон дурной.

— Не плачь, Марьюшка.

Никитин поднялся, с неожиданной нежностью прикоснулся к плечу старой.

— И что все сговорились будто? Аграфена Кашина вон тоже беды чует.

— Провалилась бы эта Аграфена! Не баба, собака злющая!

— Да что тебе Аграфена! Вот, дай срок, вернусь, в соболью шубу тебя наряжу, поднизи жемчужные наденешь! Лопнет от зависти Аграфена, на тебя глядючи!

— Не шути ты, сокол мой! Где уж мне жемчуг носить. А неладно, в дорогу собираясь, про обратный путь баить! Помолчал бы!

— Ну, ин ладно, молчу… Дай-кось сундучок глянем. Не забыто ль что?

Но переворошить сундучок не удалось. В дверь стукнули, показалось жёлтое лицо Микешина.

— Дома, что ль?

Никитин сам подбирал друзей в плавание[12]. Взял такого же, как и сам, неудачника Копылова, бронника Илью Козлова, впервые решившего попытать счастья в торговле, молодого Иванку Лаптева, за которого просил отец. Не Кашин — не плыть бы Микешину, которого Афанасий недолюбливал за длинный язык.

Вот и теперь Митька принёс новость. Едва успев усесться, ощерился:

— У Кашина-то… Хе-хе-хе! За мукой я ездил к нему… хе… переполох. Прямо пожар, пожар. С ног сбились…

— Ну, чего? — рассеянно отозвался Никитин, думая о том, как не вовремя принесло купца.

Микешин перегнулся через стол, зашептал:

— Олёна-то одна поутру со двора сошла… Ей-богу… Хе-хе! Вот те и первая невеста!.. До сей поры не сыскали. Недоглядел Василий! Хе-хе!

— Врёшь! — резко перебил Никитин.

Микешин с любопытством уставился на него, даже позабыв обидеться: