Все народы едино суть

Стало тихо. Опёрся на руку бронник, неподвижно уставился в винное пятно на скатерти Микешин, подёрнулись печалью глаза Копылова. Кашин положил голову на руки, замер, и кто знает, о чём задумался он, слушая грустную песню о молодых купцах, поехавших за счастьем, а нашедших гибель свою.

Никитину захотелось остаться одному. Он неслышно встал и пошёл к двери. Уже стемнело. Низко над домами стояла неяркая луна. Неуловимый, призрачный свет, казалось, пронизывал предметы, и очертания их таяли, как в колдовском сне, в ровном голубоватом сиянии. Зашумели и притихли ивы. Низко пролетела бесшумная ночная птица и исчезла.

Никитин долго стоял, слушая ночную тишину.

Ему было грустно. Далёк путь, доедет ли? А вот опять покидает он родимый край, светлую Волгу, шумные тверские леса. И некому будет вспомнить, всплакнуть, если не суждено вернуться из дальней дали. Да, тяжко жить одному на свете! Видно, и об Олёне зря мечтал… Скрипнула дверь, но он не обернулся, погружённый в невесёлые думы. Из купцов, поди, кто-нибудь…

Когда отец ушёл за грамотой, Аграфена вошла в светёлку к дочери:

— Подымайся, разлеглась! Осрамила на весь посад, а теперь завыла! Вставай, отец одеваться велел!..

Олёна успела спрятать науз под подушку, медленно поднялась с постели, сама оправила шёлковое одеяло, кружева.

Мать помогала ей наряжаться. Вытащила синюю шёлковую рубаху, алый, шитый жемчугом летник, алые же сафьяновые сапожки с голубым узором.

Олёна, закусив губу, смотрела поверх Аграфены, суетившейся вокруг неё, старалась ничем не выдать радости: боялась, что продержат взаперти, не увидит Афанасия. Выпустили, значит, не догадались ни о чём.

Олёна знала — уход из дому тайком, в одиночку, мог опозорить любую девушку на посаде, но не это пугало её сейчас и занимало мысли. Она думала о том, как передать науз Никитину.

Она выбрала любимые серьги с искристыми топазами, обвила высокую шею ожерельем, нарумянила щёки. Красота дочери раздражила Аграфену:

— У‑у‑у, бесстыжая! Отец с матерью трясутся над ней, а она, как гулящая, шастает…

— Матушка! — вздрогнула Олёна.— Я к гостям не выйду, коли бранить будешь!

— Я те не выйду! — завизжала испугавшаяся Аграфена.— Воли много забрала! Погоди ужо!

Но браниться перестала, отправилась шуршать своими тряпками, оставив возле Олёны мамку.

Войдя в отцовскую гридницу, Олёна сразу заметила, что Никитина среди пирующих нет. С поклоном обнесла гостей, не увидев ухмылки Микешина и восторженно открытых губ Ивана Лаптева, и ушла с обидой: для кого же рядилась, красилась? Потом услыхала — пришёл. Стискивая руки в коленях, Олёна сидела в светёлке, не зная, что делать. Как улучить минуту, как его одного увидать? Наконец надумала. Будь что будет! Спрятала науз на груди, тихо спустилась вниз, притаилась в сенях. Пройдет Никитин мимо — протянет к нему руку… Она ждала долго, опасаясь услышать каждую минуту оклик матери, страшась домочадцев, то и дело заглядывавших к пирующим. Ноги у Олёны онемели, и она так устала и столь отчаялась дождаться Афанасия, что, когда он прошёл мимо, растерялась и не вынула науз.

Голова её пылала, руки не повиновались, ноги не шли. Прикрыв глаза, она сотворила молитву, а потом, еле ступая, вышла на крыльцо.

Афанасий Никитин стоял спиной к ней, обхватив резной столбец и уронив голову.

Земля внезапно заколебалась, ушла из-под ног девушки, грудь её сдавило невольное рыдание. В отчаянии от неведомого властного чувства, но не в силах противиться ему, Олёна едва успела подумать: «Что я делаю? Что я делаю?» — и, не видя ничего уже, кроме широкой спины Никитина, со стоном прильнула к ней.

И страх, что её могут оттолкнуть, и робкая надежда, и стыд, и обида за свою открытую душу, и жгучая тоска по любимому потрясли Олёну. Откинув голову, она онемела.

И тогда откуда-то из бесконечной пропасти до неё дошёл дрогнувший, пресекшийся голос:

— Олёнушка!

Ей показалось, что зовут не её. Но голос повторился, и сильные, бережные руки подхватили её, удержав на стремительно крутящейся земле.

Она открыла полные пережитой муки глаза, увидела склонившееся над ней счастливое лицо Никитина и смогла наконец вздохнуть.

Её губы сами нашли губы Афанасия, рука сама коснулась его головы…

—Никитин, чертушка! Куды пропал? — крикнули в распахнутое окно.

Олёна откинулась в руках Афанасия:

— Иди, зовут…

Он удержал её. Голос его был хрипл.

— Пусть их… Не ждал, не думал. Господи! Дай наглядеться на тебя!.. Думал, не люб… Вернусь, всё одолею… Будешь ждать, ясонька, ручеёк, травиночка моя? Надолго я…

— Буду.

Она опять прильнула к нему, замерла, потом отпрянула:

— Иди… Помни. Возьми вот…

Никитин ощутил на руке что-то твёрдое, глянул: науз.

Догадался — вот за чем Олёна уходила!

Он потянулся к ней, но Олёна уже отступила за дверь, слышался лёгкий стук её подковок по лесенке, а из окна опять настойчиво позвали:

— Да где ты?!

Никитин провёл рукой по лбу, спрятал иконку и, всё ещё не веря случившемуся, медленно пошёл в гридницу.

— Ты что, охмелел? — тишком окликнул его Копылов.

Афанасий поднял туманные, невидящие глаза и засмеялся.

Копылов покачал головой.