Все народы едино суть

Кто уличит Микешина? Один Копылов мог бы. Ну и того оплевать надо. Будет знать, как издевки строить. Тоже, мол, с Никитиным заодно орал — в Шемаху, в Шемаху! О себе, а не о хозяйском добре думал. И бояр хулил. И князя. Пусть-ка оправдается! Обвинённому люди не верят!

Микешин был глубоко уверен, что всё сойдёт хорошо. В Новгороде он расстался с посольством и уже через две недели добрался до Твери.

Был хмурый декабрьский день. Падал редкий, мягкий снег. И обычно грязная, наезженная дорога нынче белела.

Город издалека походил на вырубку: чернеют под белыми шапками пеньки, утонувшие глубоко в нетронутом покрове поляны.

Вёзший Микешина мужичок молчал, кутаясь в заскорузлый тулуп. Лошадка его, ёкая селезенкой, бежала мелкой, ленивой рысцой, то и дело задирая хвост и переходя на шаг.

Они миновали слободы, стали подниматься к посаду. Микешин узнавал знакомых, его окликали. Митька делал скорбное лицо.

Люди останавливались, долго провожали сани озабоченным взглядом.

Микешин велел ехать прямо к дому Кашина. «Лучше сразу сказать. Вот, мол, не отдыхая, спешил с вестью…» Ворота открылись, сани, стукнув о столб, вкатили во двор. На крыльце отворилась дверь. Олёна, в одной душегрее, бросилась к перильцам.

— Вернулись?! — закричала она.

Митька снял шапку.

За Олёной уже выходил Кашин, показалась Аграфена, сбегались домочадцы.

— Ну‑к, остальные где? — спрашивал на ходу Кашин.— По домам, что ль? Ась?.. Что молчишь? Иди…

— Один я,— опуская голову, ответил Микешин.— Не слыхали разве? Пограбили нас…

Василий Кашин ходил по гриднице, слушая доносящийся сверху плач. Аграфена с разинутым ртом сидела у печи, водила глуповатыми бесцветными глазами за мужем, угадывая его гнев. Заметив наконец жену, Кашин свирепо остановился против неё:

— Пошла прочь!

Кашин рванул всё время сползающую шубу. На чистом половике заметил складку, им же сбитую, поддал половик носком, сволок в угол и стал топтать каблуками, пока не устал. Шуба мешала. Швырнул её на пол, плюнул в лисий мех. Утёр рукавом дрожащие губы и выругался.

Уселся на лавку, с шумом выдохнул спиравший грудь воздух.

— Ну, Афонька…— выговорил он вслух.— По миру пущу, порты холщовые!

Рассказанное Микешиным вызвало в старом купце такой прилив злобы, что он чуть не убил и самого Митьку. Тот еле увернулся от полетевшей в голову палки.

«Ах, сволочь! — думал теперь Кашин.— До Сарая доплыл, так мало показалось! Обмануть захотел, лишнее сорвать! В Шемаху пошёл? Будет тебе Шемаха!»

Вернись Никитин с удачей, Кашин бы слова ему не сказал. Он сам знал это. Но оттого распалялся ещё сильней.

Он клял тот час, когда сговорился с Никитиным. Кикимора Аграфена, даром что дура, и то остерегала. А он-то! Он-то! Поверил!

Собственные потери казались Кашину больше, чем они были на самом деле.

Подогревало его ненависть и всё случившееся после отъезда купцов. За никитинскую грамоту княтинцам таскали Кашина в приказ. Давал товары ему? Давал. Да ещё, говорят, дочь обещал замуж отдать за Никитина. Стало быть, заодно с ним думаешь? Ага! На подарки дьякам полсотни истратил. Боже мой! А они ещё Федьку Лисицу приплели. Тоже, мол, у тебя на дворе околачивался. Татей укрываешь? А кнута не нюхал? Пришлось одному дьяку Пафнутию ещё полёта дать, чтобы замял дело. Разор! И всё упирается в одного человека — в Никитина. Как же ты, Василий, сразу его не разглядел? Где глаза-то твои были?!

— Грабитель! Вор! — шипел Кашин.

Доносившийся сверху плач Олёны не утихал.

«Господи! Счастье-то какое, что Барыковы после всего посватались! — подумал купец.— Не поверили слухам посадским, будто к Афоньке бегала… Реви, реви, белуга! Через две седьмицы под венец пойдёшь. Попробуешь, как мужний кулак утешает!»

Кашин немного успокоился. Дочь спихнёт, Афонькин дом и утварь оттягает, Микешину тоже не простит. В кабалу, сукина сына! За соху! Копылова, если долг не вернёт, туда же! Пусть потеют!

Василий перевёл глаза на шубу, валявшуюся грязным комом на полу, стало жалко добра. Поднял, отёр плевки, встряхнул, накинул на плечи.

— Обмануть Кашина хотели, дьяволы? — Сухим кулаком он погрозил в потолок.— Я вам ещё покажу индейское царство!

А рыдания сверху доносились всё громче и громче…

Кашин был твёрд. Через две недели после микешинского приезда весь дом гудел, готовясь встретить жениха с родней и дружками.

Марфа, мать Фёдора Лисицы, не дождавшись сына, давно уже ушла из деревни и жила в Твери, кормясь тем, что подадут добрые люди. Стояла на папертях, ходила по базару, ночевала, где пустят. Пускали в бедные дома. Там годились иногда и собранные ею кусочки. Она давала хозяевам хлеб, те ей — миску горячей похлёбки. Одёжа на Марфе была худая, мороз пробирал до костей. Она кашляла по ночам, сотрясаясь всея телом. Но надо было есть, и каждое утро она снова покорно и безнадёжно брела в город, прося бога только об одном: чтоб скорее взял её к себе.

— Слышь, мать! — сказал ей хозяин избы, где она как-то заночевала.— Завтра богатая свадьба на посаде! Кашин дочь за барыковского сына отдаёт. Вот куда тебя идти!