Все народы едино суть

Хазиначи Мухаммед сказал, что они тайком и дёшево продают жемчуг. Хотя перс и занят был разными делами, он о своём спасителе не забывал. Познакомил с десятком мусульманских купцов, дал в услужение Хасана. Афанасий от слуги отказывался, но перс решил по-своему. Раб неотступно следовал за Никитиным, готовый исполнить всякое его желание. Пришлось свыкнуться с этим. Услыхав о жемчуге, Никитин захотел посмотреть на ловцов. Вместе с неотступным Хасаном забрался он утром на камни возле островка, обнажённые отливом, и стал наблюдать за челнами. Один остановился совсем неподалёку. По команде сидящего на корме человека в тюрбане с вёсел поднялся голый чёрный гребец. На груди его висел мешочек, у бедра раскачивался нож. Гребец с трудом поднял лежавший в лодке камень, прочно обвязанный веревкой, выпрямился, набирая воздух, и бросился в море… Шли удушливые, звенящие секунды, на лодке травили и травили конец, веревочные кольца вскидывались в опытных руках, а человека всё не было… Он вырвался из воды, жадно ловя воздух, стал цепляться дрожащими руками за челнок. Потом подняли камень, камень взял другой гребец. Он так же выпрямился и так же отчаянно бросился с лодки. А вынырнувший уже ковырялся ножом в раковинах, которые доставал из мешочка. Пять, шесть, семь раковин полетели за борт. Лишь над одиннадцатой гребец замешкался. Человек в тюрбане протянул руку. Раковина перешла к нему.

— Есть! — вздохнули над ухом Никитина.

Испуганный своей смелостью, Хасан торопливо пояснил:

— Это нашли жемчужину, ходжа… Прости меня за беспокойство.

— Ладно тебе. В тюрбане — кто такой?

— В тюрбане — надсмотрщик, ходжа. Он собирает весь жемчуг.

— А те, что ловят?

— Просто рабы.

Никитин, глядя на лодку, промолвил:

— Похоже, этот, в тюрбане, к твоему хозяину заходил…

— Я ничего не видел, ходжа! — быстро ответил Хасан.— Ничего не знаю.

Продолжая рассматривать голых, с неестественно выпирающими ребрами груди и впалыми животами гребцов, Афанасий полюбопытствовал:

— Ты в первый раз тут?

— В первый раз.

— А сам из Индии?

— Да, ходжа.

— И отец с матерью там?

Хасан еле слышно ответил:

— У меня их не было, господин.

Афанасий повернул голову:

— Как так? Померли, что ли?

Опустив глаза, Хасан потрогал коричневыми пальцами горячий камень:

— Не знаю… Их не было.

— Ну, погоди,— сказал Никитин.— Ты как к Мухаммеду попал?

— Меня продал прежний господин.

— Ты у него вырос?

— Нет. Он меня тоже купил.

— У кого?

— У другого господина.

— А, чёрт! — выругался Никитин.— Но ты же рос где-то?

— Да. Это было в Лахоре.

— Ну, и… Неужели ты никого не помнишь?

— Помню. Большой дом, красивый. Много слуг. Мы, дети, месили навоз на топливо. Целыми днями. Или носили воду. Нас очень сильно бил повар. Кашлял он от злости и дрался. Вот его помню. И корову помню, с которой спал. Красная была, с белым седлом на заду. А больше ничего не помню.

— Н-да…— только и сумел выговорить Никитин.

В эту минуту он услышал крик. На челне суетились, дёргали веревку, разбирали весла. Появившийся из воды ловец едва успел перевалиться в лодку, как рядом мелькнуло что-то грязно-белое.

— Акула…— побледнев, пояснил Хасан.— Пополам бы рассекла и сожрала. Очень много здесь акул. Опасно жемчуг брать.

— Берут всё же. Не боятся.

— В море можно и уцелеть, ходжа, а хозяин не пощадит.

Этот случай и разговор с Хасаном чем-то обеспокоили Никитина.

Перебирая в лавках жемчужины — белые, розоватые, чёрные, очень редко зеленоватые, Афанасий испытывал теперь почему-то такое же чувство брезгливости, как тогда, когда увидел мерзкое брюхо хищной рыбины. Отделаться от этого чувства было невозможно. Знаменитые Бахрейнские острова и неведомый Цейлон, где, сказывали, море богато родит жемчуг, представлялись ему скучными, каменистыми, как Ормузские скалы, а вода вокруг них — полной поганых акул.

Ветер дул с моря. Он пригонял барашки. Почтовые голуби ормузского мелика, взмыв над разноцветной голубиной башней, падали наискосок под прикрытие стен крепости. На крышах домов, обтянутых от жары тканями, вздувались колеблющиеся пестрые горбы. Вода в каменных бассейнах караван-сарая рябила. Горячая пыль крутилась на перекрестках, где маячили верблюды водоносов. Завитые волосы ормузских щеголей дыбились, как у пугал. Чадры взвивались бесстыже. Ветер смеялся над самим мусульманским целомудрием. Он дул с моря. Он всё чаще выгонял из ослепительной бирюзы пятнышки парусов. С кораблей стаскивали тяжёлые тюки. По улицам, устланным от жары циновками, вразвалку шли мореходы. После трудного пути они искали отдыха. Вечерами из харчевен неслась развесёлая музыка. Пьяных выволакивали, словно кули. Кого не успевала обобрать стража, обирали воры. В проёмах глинобитных оград на окраинах хихикали жёнки, хватали прохожего за рукав, показывали лицо. В ушах жёнок качались тяжёлые серьги. У иной от тяжести уши оттягивались до плеч. Жёнки были молодые, смазливые, шли дорого. Мореходов было много. Ветер дул с моря. Парус за парусом возникал на горизонте.

— Мускатный орех! Мускатный орех с Малабара!

— Циннамон, гвоздика, циннамон!

— Индиго, индиго! Самое яркое индиго под луной!