Все народы едино суть

Тут тоже вели торг, играли в кости и шахматы. Игра шла на деньги. Он долго не решался. Проиграешь — не вернёшь. Потом сел. Выигрывал, выигрывал, выигрывал… Проиграв тридцать золотых, его противник, бледный, выложил деньги. Он их взял. Зрители шумели, требовали угощения. Купил вина, угощал новых друзей. И заметил пристальный, мрачный взгляд проигравшего. Тот смотрел на его шею, на цепочку нательного креста. Афанасий с трудом поднялся, незаметно ушёл в свою каморку. Голова кружилась, хмель не проходил, но ощущение опасности было остро. Не колеблясь, он снял крест. Совершал тяжкий грех. Но глаза проигравшего стояли перед Никитиным… На другой день в глухом проулке его окружили незнакомые люди, рванули халат, обнажили грудь. Он отшвырнул ближайших, вытащил кончар. Но злодеи, перекинувшись словами, тихо, по-кошачьи обошли его, скрылись.

Он дал себе слово не играть на деньги и не пить. Азарт и вино чуть не погубили.

И вновь пылили дороги, ревели мулы, обжигало солнце. Чуть не погибнув во время самума, добрались до Йезда. У первого канала долго пили пыльную воду. Пальмы оазиса шумели с непривычным жестким шумом. В ворота едва достучались. Был уже вечер, горожане боялись разбойников.

Это был город зелени, мечетей и шёлка. Но он уходил под землю. Песок засыпал его, и дома, сады, жавшиеся к арыкам, кяризам и плодородной почве, стояли ниже улиц. Улицы — песчаные насыпи — плыли над погребаемым заживо городом, и иной минарет высился над ними уже не больше чем в рост человека.

В караван-сарай съезжали по наклонному мосту. Там была тревога. Прошёл слух о новой войне Хорасана с Узун-Хасаном. Где-то в пустыне двигались войска хорасанцев. Может быть, к Йезду?

Здесь тоже пришлось просидеть чуть ли не четыре недели. Продал посуду, взял барыш в десять золотых, но почти весь его и проел. Вот тебе и доход!

На рынке каждый день шёл большой торг шелками. Брали по сто, по двести вьюков. Шёлк был дёшев. Взял три тюка, да ещё в один тюк набрал всяких украшений и провизии. Купил ещё одного верблюда. Однообразие всех этих городов утомляло. Чеканные башни, узорные минареты, пальмы — надоели.

Сердце ныло: вперёд, вперёд! И он отыскивал новых попутчиков, покупал и продавал, неуклонно приближаясь к цели.

Господи! Чего не вынес только! В город Керман попали как нарочно в день поминовения того самого Хусейна, из-за которого разрушили Рей. Город словно сошёл с ума. Выли трубы, зловеще гудели барабаны. Караван очутился среди дикой, ревущей толпы. Полуобнажённые, вымазанные грязью тела, лихорадочные глаза, вздетые руки с кинжалами… Купцы спешились, растерянно жались к лошадям. Вой нарастал. Показались гробы под пёстрыми коврами и тканями. Их несли на руках. За гробами гнали коней в богатой сбруе, везли на них двух нагих мальчиков, выпачканных кровью. Исступление толпы достигло предела. Били себя по голове камнями, втыкали в плечи гвозди, полосовали груди и животы кинжалами, рычали, как звери. Вдруг послышался истошный визг. Высоко взлетела баранья папаха. Толпа со стоном и завываньем ринулась к подлетевшему в воздух телу.

— Кричи! Бей себя! — крикнул Никитину попутчик.

Напуганный, он стал драть на себе халат, бить по лицу. Вовремя. Перед ним уже стоял, вырывая ногтями куски мяса из щек, какой-то шиит с фанатическими глазами, оскаливал зубы…

Когда процессия прошла, на том месте, где вскинулась папаха, в луже крови осталось валяться изрезанное, растоптанное тело.

Ничего в Кермане хорошего не было. Кое-что продал, дёшево купил бирюзы. Фиников было столько, что ими кормили и верблюдов, и ослов, и лошадей. За четыре алтына продавали чуть не десять пудов. Но индийского товара он и здесь ещё не видел. Перевалил через горы. Легко сказать! Думал, тут конец. Целая скала обрушилась на глазах в десяти шагах за спиной, едва прошёл. Захваченные обвалом шесть купцов и не вскрикнули.

Но Индия была уже близка! Ещё месяц — и Ормуз, а там — море.

И вот караван выходит к морю. Боже, боже! Разве всё вспомнишь, что испытал? Полтора года! Микешин и Серёга давно в Твери. Олёна… Эх, горюшко-судьбинушка! Просватали, поди. Поймёт ли? А на могиле Иванки небось второй раз трава зазеленела… Тоже любил. Хоть его бы уберечь надо было. Нет, не уберёг… Эх, узнать бы, что теперь на Руси? Может, татары города жгут? Только бы Олёнушка спаслась, а Москва бы выстояла.

Раб хазиначи Мухаммеда Хасан заметил, что светлобородый хорасанец о чём-то глубоко задумался.

— Ходжа! — робко окликнул Хасан.— Море! Бендер!

Хорасанец вскинул голову и задержал верблюда. Прямо перед ним во всю ширь горизонта, сливаясь с небом, сияла невиданная блестящая бирюза. Её не могли закрыть рощи пальм, её блеск не гасило пространство. Бирюза торжествовала, раскидывалась вольно и щедро, звала и сулила неиспытанное… За этой бирюзой лежала Индия.

Хазиначи оглянулся на отставшего хорасанца. В голубых глазах светлокожего купца стояли слёзы.

Глава вторая