Все не случайно

Женский голос говорит: «Через восемьсот метров поверните на третий съезд с кольца».

Он спрашивает: «Восемьсот?»

Я говорю: «Семьсот».

Женский голос: «Через шестьсот метров поверните на третий съезд с кольца».

Он говорит: «А теперь что?»

Я говорю: «Семьсот страниц, и книга еще не напечатана, мне придется читать ее на компьютере».

Женский голос: «Через сто метров поверните на третий съезд с кольца».

Он спрашивает: «Так к какому она теперь должна быть готова?»

Я говорю: «К четвертому».

Женский голос произносит: «Сейчас поверните на третий съезд».

Он спрашивает: «А мы сейчас к какому? К третьему или четвертому?»

Я говорю: «К четвертому».

Он спрашивает: «Который съезд?»

Женский голос говорит: «Пожалуйста, сейчас поверните».

Я сдаюсь. Тут третий лишний.

Поцелуй и затрещина

За моим первым настоящим поцелуем немедленно последовала затрещина. Мой тогдашний друг, мне — шестнадцать, ему — восемнадцать, был ростом метр девяносто. Я высоко подняла ему навстречу свое шестнадцатилетнее лицо, он с высоты своего роста крепко меня поцеловал и — крак! — моя челюсть оказалась вывихнута. Не теряя присутствия духа, он немедленно нанес мне сильный удар сверху и моя челюсть тут же заскочила обратно в сустав. Любовь и боль проявились в неразрывной связи.

А он, между прочим, стал хорошим ортопедом и, спустя шестьдесят лет, все еще мой друг. И я бы рада была, чтобы меня еще разок так же крепко поцеловали. Может быть, попросить его?

Если он читает эту историю, у меня есть шанс.

Не повезло

За день до сочельника исчез Хенниг. Его жена звонила нам в полной растерянности. Он хоть и не оставил никакого письма, но привел все страховые полисы и бумаги в порядок и выложил их на кухонном столе так, что это выглядело как последнее «Прости!».

Она пока не хотела подключать полицию, может быть после Рождества?

На следующий за Рождеством день Хенниг вернулся. По его словам, он успел побывать в той гессигской деревне, где когда-то вырос. И из-за своего разваливающегося брака, депрессии, старости, страха перед болезнью хотел сброситься с водонапорной башни, с той, на которую так часто поднимался ребенком. Был бы рад свести счеты с жизнью.

Вот только под Рождество водонапорную башню превратили в огромную красную свечу — наверх было нельзя. Ну и вниз, чтобы умереть, следовательно, тоже.

Не повезло.

Косметика

Ингрид за пятьдесят и все же она еще очень хороша. Но можно только догадываться, какая уйма времени уходит у нее каждое утро, чтобы эту красоту поддерживать. Тут много косметики, волосы старательно взбиты, ресницы подведены, на Ингрид все всегда идеально сидит, никто не видел ее другой.

Никто и не должен видеть ее другой. Поэтому с утра в понедельник около девяти она звонит своему соседу Гарри.

— Гарри, — просит она, — ты не мог бы забрать мусорный бачок у меня со двора и выставить на улицу, а то сегодня ведь собирают мусор, а я вчера вечером позабыла, ну пожалуйста!

— Хорошо, — говорит Гарри, — сейчас сделаю, а ты сама-то, что, приболела?

— Нет, — говорит Ингрид, — я еще не накрашена. Меня может кто-нибудь увидеть.

Теперь мы не только догадываемся, мы знаем, сколько ей нужно времени, чтобы стать той Ингрид, которая всем нам знакома.

Но этого не смеет знать даже мусорный бачок.

Архив

У меня есть склонность все собирать и хранить, а сейчас, когда мне уже за семьдесят, я начала все разбирать, перетряхивать и выкидывать. Мне не хочется обременять тех, кого люблю, столь обстоятельным архивом моей жизни. Письма времен юности, дневники, статьи, написанные на протяжении всей моей журналистской карьеры, статьи написанные обо мне самой, я всё сберегла. Это, по большей части, отправляется в просторные синие мешки для мусора. Я всегда восхищалась Сьюзен Сонтаг и Йоко Оно, Джоном Ленноном и Крисом Кристоферсоном, хранила горы их интервью и фотографий — на вынос! Сьюзен Сонтаг и Джон Леннон умерли, Крис Кристоферсон напоминает мне об одной любви, которой больше нет, Йоко Оно ровно на десять лет старше меня и все еще пример для подражания. Она старится бестревожно и величественно, и я тоже так хочу: стариться без страданий, ясно и честно, с пониманием и с морщинами.

Я долго сижу над архивом, с более десятилетней давности номером немецкого «Rolling Stone» в руках, на обложке прекрасное лицо Йоко Оно. Я думаю о том, с какой радостью я бы писала для «Rolling Stone». Но предложения ни разу не поступало, а набиваться самой, в святая святых, у меня не хватало смелости.

Я перелистываю журнал.

И тут из него выпадает нераспечатанное письмо редактора «Rolling Stone». Видимо, когда-то я приняла его за рекламу и так и не открыла. Теперь я прочитываю: меня просят ответить, мне с удовольствием предложили бы сотрудничество. Письму больше десятка лет.

Я сижу с письмом в руках и сияю. Ну вот же: все хорошо.

Мечта

Я знаю, что этот день рождения мне ради моих друзей надо будет отпраздновать. Знаю. Но не в состоянии их видеть. Не в состоянии сказать им, как я боюсь старости. Не в состоянии праздновать. А им так хочется за меня выпить. И что делать?