«Все объекты разбомбили мы дотла!» Летчик-бомбардировщик вспоминает

— Не буду. Они еще могут вернуться. Таких случаев было много, — возразил Рудь.

— Вряд ли вернутся. Самолет Щеголева был поражен прямым попаданием зенитного снаряда и на крутом снижении развалился на части, — выразил сомнение Погудин.

— А я видел, как бомбардировщик Аввакумова перевернулся на спину и стремительно полетел к земле, — добавил Черкасов.

— Стрелкачи! Кто из вас видел, как подбитые самолеты врезались в землю? — спросил Рудь.

Наступило молчание.

— Ну вот, что я вам говорил. Давайте лучше пожелаем, чтобы наши товарищи быстрее возвратились в полк, — предложил Рудь.

— Жизнь летчика полна смертельного риска. За малейшие ошибки он расплачивается падением, — заметил Погудин.

— Ерунда! Наш боевой опыт учит, что опытные смелые летчики умеют не делать ошибок или исправляют допущенные промахи, побеждают и выходят живыми из сложнейших положений, — возразил стрелок-радист Зеленков И. И.

— Боевой опыт, боевой опыт! Если он чему-нибудь и учит, так это только тому, что в боевом вылете следует ждать черт знает что, — сказал Черкасов.

— Что же, по-вашему, каждый раз надо быть готовым к смерти и к бессмертной славе, как говорил Маяковский? — спросил Рудь.

— Я этого не говорил. Против неожиданностей надо держать высокий уровень боевой подготовки и боевой готовности, — ответил Черкасов.

— Бросьте этот спор. Мы должны летать и бить фашистов, пока живы, а наша слава пусть будет бессмертной, — примирительно произнес Рябов П. П.

— Судьба Аввакумова и Щеголева ждет всех нас, — негромко заметил Иван Иванович Каменский, сидевший рядом со мной.

— Гнилая твоя теория, Иван! — возразил ему Гладков. — По-твоему, через тридцать боевых вылетов каждый из нас должен погибнуть, а мы с тобой выполнили уже больше семидесяти вылетов. Примерно по столько же боевых вылетов у Осипова, Архангельского, Рудя и Муратова, и ничего — еще летаем.

— Это не моя теория, а теория вероятностей. Кто-то может выполнить и по сто, и по двести вылетов, но в среднем за все время боевых действий нашего полка на всех фронтах на каждые тридцать боевых вылетов приходится одна боевая потеря самолета, — обиженно сказал Каменский.

— Осипов, а ты что думаешь об этой фатальной неизбежности гибели? — спросил меня Гладков.

Я ответил, что расчеты Каменского впечатляют, но наши летчики привыкли к смертельному риску в бою и никогда не свыкнутся с реальностью смерти. Должна быть надежда, и она у каждого есть.

— Ладно, Иван. Только ты свою теорию не распространяй среди летного состава и не порть им настроение, а нам — обедню, — сказал Гладков, обращаясь к Каменскому, и отошел к своему заместителю Чижикову, сидевшему в стороне.

Чижиков сидел за столом, подперев голову ладонями рук, и отрешенно смотрел невидящими глазами перед собой. Маленькое лицо его покраснело. Гладков присел рядом с ним и спросил:

— О чем ты загрустил, мой боевой заместитель?

— Да просто так, — встрепенулся Чижиков.

— А все-таки? — не отставал Гладков.

— Да вот, командир, думаю. Война идет второй год, и конца ей не видно. Вчера погиб Ромащенко, сегодня экипажи Щеголева и Аввакумова.

— Ну и что? На то и война.

— А то, что главное, командир, надо остаться живым, а все остальное — мелочь по сравнению с этим.

— Откуда у тебя такие идиотские мысли? — с возмущением спросил Гладков.

— Привез из боевого вылета на Миллеровский аэродром, увидев, как над целью взорвался самолет Щеголева и как его пылающие обломки падали на землю. Никто не успел даже воспользоваться парашютом. Их уже нет, а мы ужинаем.

— Ты сошел с ума, потому что увидел эту смерть. Мне это чувство знакомо. Я пережил подобное, когда все девять бомбардировщиков нашей эскадрильи подожгли «мессера» над Ельней и я, выбросившись из горящего самолета, висел на парашюте. А теперь привык. Забудешь об этом и ты. Нам, Чижиков, предстоит долго воевать, и мы встретим еще кое-что пострашнее сегодняшнего. Смотри, не скажи этого еще кому-нибудь.

— Командир, я ведь и хотел сказать, что нам надо жить, чтобы победить, — оправдывался Чижиков.

— Это другое дело.

Первая действительная встреча с опасностью, когда на глазах у тебя сбивают соседние самолеты, конечно, производила впечатление. После такой встречи некоторые задавали себе фатальный вопрос: «Что же будет со мной?»

В этих условиях поддержкой каждого была целеустремленность на защиту Родины и на выполнение своего воинского долга. Каждый из нас в эскадрилье и полку знал, за что и во имя чего он воюет. Это было главной духовной поддержкой в трудную минуту.

18 декабря утром, когда самолеты на аэродроме еще были окутаны туманом, нашей эскадрилье поставили задачу уничтожить немецкие транспортные самолеты на аэродроме Глубокой. Вместе с нашими четырьмя самолетами в общей группе должны были лететь и три бомбардировщика второй эскадрильи. Действовать предстояло без прикрытия истребителей. Ветер сдул туман, и по небу клочьями пены неслись низкие облака.

Построив боевой порядок в колонну звеньев, мы взяли курс на цель. За Доном облачность разорвалась до 6–7 баллов.