Все оттенки падали

За крыльцом плескалась кромешная темнота, перегавкивались собаки, тянулись к звездному небу столбы дыма из труб.

– Неспокойно в селе, – глухо сообщил Фрол. – Людишки напуганы, не привыкли у нас от нечисти умерших хоронить.

– То моя заслуга, – похвастался Рух.

– Твоя, спору нет, – согласился Фрол. – Заслуга и одновременно беда. Набаловал всех. А теперь разговоры идут, дескать, Заступа баклуши бьет. Крамольные разговоры.

– Плевать, – легкомысленно усмехнулся Бучила. – Мне до тех разговоров дела нет. Сам видишь, аки уж на сковородке кручусь.

– Так-то оно так, – вздохнул Фрол. – Вот только купец Бастрыкин сегодня вечером увел в Торжок конный обоз.

– Чего увел? – поперхнулся Бучила. – Я же запретил из села выходить.

– Бастрыкин сказал, ты ему не указ. А торговые дела ждать не будут. Убыток за простой никто не восполнит.

– Вернется, башку оторву, – пообещал Рух.

– Не оторвешь, – возразил пристав. – Новгород на купцах держится, тронешь хоть одного – в порошок изотрут и по ветру пустят.

– Вот сука.

– Остальные купцы и с ними мастеровые подали жалобу на тебя. Одну мне, другую старейшинам. Пишут, зверь терзает народ, а Заступа страдает херней и договора не чтит. Спрашивают, зачем нужен Заступа, если защиты от него никакой. В соседнем Долматово Заступы, почитай, двадцать лет как нет и ничего, живы, сами в обороне стоят.

– Быстро перековалися, сволочи, – восхитился Бучила. – Вчера лебезили и кланялись, а сегодня кляузу принесли. Это, значит, я страдаю херней? А я, между прочим, точно знаю, какая мразища балует.

– Знаешь, а мне не сказал? – напрягся Якунин.

– Не дуйся. – Бучила пихнул пристава в бок. – Помнишь, шерсть на заимке нашел?

– Помню. После бежали как угорелые.

– Волколака шерсть, – признался Рух. – Выходит, он и лютует.

– Оборотень? – изумился Якунин.

– Он самый. Я же говорил, не дай бог попалась разумная тварь. Ну и как в воду глядел. Лет пять волколака живьем не видал, с того поганого случая в Черном бору. А он, вишь, объявился и промышляет, падлюка.

– В лесу хоронится? – напрягся Фрол.

– Не факт. В людском обличье волколака от человека не отличить, рядом будет стоять – не разберешь. Водку с ним будешь пить, разговоры вести, в щеки румяные целовать. Это самое страшное. Отныне на человека будешь смотреть и в догадках теряться, не кроется ли внутри волколак. Друг, враг, сосед, мимохожий, баба с ведрами – все в подозрении. Да хоть даже и ты.

– Я? – поперхнулся Якунин.

– В первую очередь, – хохотнул Рух. – Мы с тобой в бане мывались, ты же весь шерстяной, даже в самых непотребных местах. Подозрительно это. Поди и хвостище есть, я не приглядывался.

– Шутки шутишь, Заступа, – вымученно улыбнулся Фрол. – Разве время шутить?

– Хер ли, плакать прикажешь? Давно отплакал свое. – Бучила многозначительно ткнул пальцем в черные небеса. – Тут плачь не плачь, лучше не будет. Дела надо делать, сраный порядок блюсти, собирай ополчение, патрулируйте улицы ночь напролет, на тын выставь людей, караулы удвой. И будем ждать. Пока тварь сама себя не выдаст, больше ничем помочь не могу. Ну еще с домовыми договорюсь, пущай построже следят. Давай, Фролушка, не подведи. И да поможет нам тот, кому там по должности положено помогать.

В лампе, надежно прикрытый дутым стеклом, шипел и плевался огонь, бросая на стены полицейского участка багровые всполохи. За оконцами, изукрашенными морозным узором, настыла глубокая ночь. Отголоски собачьего лая приходили откуда-то издалека. Руха неудержимо клонило провалиться в обморок-сон, и когда внутрь с треском и грохотом ворвался Мишка, Бучила едва не сверзился со стула.

– Там, там! – Мишка захлебнулся словами. – За-а-аступа!

– Ты чего орешь? Смерти хочешь моей? – Бучила картинно схватился за сердце.

– Там, там. – Мишка, раскрасневшийся и взвинченный, ткнул за спину. – Волки у Бежецких ворот!

– И? – удивился Рух. – Волки и волки, через тын с лапками ихними не перелезть. Самое большее – столбы воротные обоссут. Утром возьмешь мочало и ототрешь.

– Да не в том дело, – сконфузился жандарм. – Волки там и люди при них. Видеть надо, бежим!

И, сучонок, сбежал, только подшитые валенки засверкали. Бучила тяжко, с надрывом вздохнул, накинул шубу и поспешил следом в искрящую седым инеем темноту. Собачий лай становился бешеным, нарастал, перекатываясь по селу скулящей, воющей, оголтелой волной. До ворот совсем ничего, две улицы, кривой проулок на срез, и вот уже Рух следом за Мишкой взлетел по приставной лестнице на воротную башню. Потрескивали и фыркали на ветру горящие факелы, остро и пряно пахли тлеющие мушкетные фитили, толпился народ. От собачьего бреха начинала побаливать голова.