Все оттенки падали

«В день августа счетом 24 начался приступ и сеча злая, и дружина княжая вся полегла у Золотых ворот. И бысть чудо великое, спустился с небес Ангел белокрылый, с ликом прекрасным и светом объят, и разил поганых мечом огненным, и дрогнули рати бесовские, и возрадовались мы и победу алкали, да только демон парящий сразил Ангела в спину черным копьем, и пал Ангел на землю, и облепили бесы его, аки мураши, и плоть сорвали с костей. И вскричал Ангел и умер. А с Ангелом умерла наша надежда. Поганые ворвались в город во многих местах. Князь Андрей мог на другой берег утечь, да не стал, и принял смерть лютую возле Святой Софии со словами: „Если и пойду я долиною смертной тени, да не убоюсь зла, потому что Ты со мной. Стойте, братие, рядом, супротив Сатаны, ибо погибла земля русская, и без нее нам не быть“. И никто не спасся, ибо как предсказал пророк: „Песни в тот день обратятся в рыдание, много будет трупов, на всяком месте будут бросать их молча“. А в саму Софию набились люди во множестве, и Богу молились, и непрестанно били в колокола, и думали, будто дьяволы в храм святой не войдут, и тем спасутся. Но подступилась орда сатанинская, врата вышибла ударом единым, и бесы ворвались и убили всех, и стал храм полон растерзанных мертвецов, и кровь рекой со ступеней текла. И я, раб Божий неразумный и многогрешный, в тот час хотел умереть, да слаб я, слаб телом, духом и верой, а оттого пустился в бега, шкуру спасая, и видел, как град горит, горит небо, горит земля. Зрел, как исчадия рыщут по улицам, выискивают уцелевших людей и разрывают на части. Крики и стоны не умолкают. Видел я, как живые прячутся среди мертвецов, как матери, схватив детей, кидаются в горящие избы, лишь бы не достаться на поругание бесам, видел погибающий город. Чудом Божьим спасся от чудищ рыскающих и живых мертвяков, опалился огнем, кожа на груди пошла пузырями, от бороды остался горелый клочок, не помню, как добрался до Лавры, и мы, последние монахи, ушли в Феодосиевые пещеры и затворились, вознося молитву о спасении душ. Снаружи беснуются демоны, скребутся в двери, воют на разные голоса. Уходим от Тьмы во Тьму, чтобы не слышать… Кончаются свечи и вода. Одна радость – чернил в достатке и лучины настроганной преогромный запас. Жди нас, Господь…»

«Месяц, верно, сентябрь, дня не ведаю, в катакомбах нас семьдесят четыре души, двадцать два монаха, остальные горожане, много детишек и баб. Главным над собой выбрали диакона Михаила, человека святого и верой неколебимого. И сказывал диакон так: „Пришел Конец Света, и мы единые, кто спаслись. Возрадуемся, братья и сестры, и Господа прославим, и будем ожидать смиренно Суда Божьего в посте и молитве“. И воспряли люди и слезы уняли, и на колени стали, и молиться зачали истово, како никогда не молились. И дал нам Михаил жизни еще на день, ибо снеди у нас нет, и свечей осталось наперечет…»

«День незнамо какой, да и разве важно теперь? Молимся, к Богу взываем, и ответа нам нет. Жажда настала великая, у всех языки распухли, губы коркой потрескались, вместо голоса – хрип. Воды нет. Рыли ямы, но земля суха, аки в пустыне египетской. В дальней пещере стена мокрая, лижем ее, сырые камни сосем. Детишки плачут, никакого спасения нет…

Горожанка одна на сносях оказалась и разродилась. Бабы стали дите принимать, и послышался страшенственный крик. Вместо дитя, святого, непорочного, выполз уродец, с ликом звериным и десятком щупалец вместо ручек и ног. Мать порвал страшно, сразу до смерти, на повитух бросился, одной лицо и грудь искусал. Еле угомонили дьявольское отродье, палками забили, в яму кинули и каменьями завалили. И ныне не знаем, согрешила ли та баба с Сатаной или же Сатана уже внутри нас…»

«Дни не считаем, белого света не видим. А и есть ли свет белый? Вдруг на другом мы свете уже, да не ведаем в слепоте… Детишки начали помирать, по двое, по трое. Кто тихо уходил, а кто в крике великом. Схоронили их, а через время глядим – разрыты могилки, и пропали тела. Выкопали их оголодавшие и пожрали тайком. И того не стеснялись, сказывали: „Здесь, во мраке кромешном, Бог не видит и все прощено…“ А у самих лики кровью измызганы и плоть на зубах, и Сатана через них говорит. И лучше помереть, чем смертный грех человекоядства принять…»

«Тьма вокруг. И ничего больше нет. Тьма, смерть и наши грехи. На губах молитва, а в душе страх. И неясно, кому молитву несу, Господь к страшащимся глух…»

«С начала нашего заточения неделя минула, а может, и две, и было нас семьдесят четыре души, а осталось двадцать три, и еды теперича у нас огромный запас. Отчего живы мы? Ничего не скажу, и запись сия пущай будет мне приговор. Прощения нет, и прощения я не ищу. Здесь, во мраке кромешном, Бог не видит, и все прощено…»