Всё помнят города

– Это Везлома, о которой я уже говорил, – пояснил Борка. – Она вовсе не грязная. Просто в ней сурик природный, из месторождения, поэтому у воды такой цвет. А видишь, на берегу, корова ест из ведёрка у деда Руслана? Это он её откармливает по особой диете.

– Корова на диете? – удивился я. – Не знал, что они тоже комплексуют по поводу лишнего веса.

– Нет, тут в другом дело, – загадочно произнёс Борка. – Ещё одна местная инновация. Обычную траву дед жевать ей не разрешает, кормит шишками хмеля и солодом, чтобы молоко было с градусом, но без запаха. Вон, и пивных дрожжей насыпал в ведро, надеется, теперь результат обязательно будет.

– А ей не вредно? – побеспокоился я, поглядев на рыжую корову с большими белыми пятнами, и на сутулого лысого старика, одетого в ярко-малиновую футболку и синие брюки. – И почему этот дед просто не откроет свою пивоварню, если у него так много хмеля и солода, и дрожжи пивные есть?

– Ты ничего не понимаешь! – рассмеялся Борка. – На пивоварне самому работать придётся, а так – старуха с утра корову подоит, и сразу три-пять ведер готового молока с градусом!

Я промолчал.

– Ну, если тебе нужен диакон, логично было бы поискать его в местной церкви, – предложил Борка. – Она совсем новая, но очень красивая, деревянная. И у неё не купола, а шатры.

– И у меня тоже деревянная церковь с шатром вместо купола, а ещё с гульбищем! – похвастал я.

– Эта без, – улыбнулся Борка. – Но тебе определённо стоит взглянуть!

Кикиморовка очень гордится тем, что её, наконец, достроили.

Он во всей красе описал мне высокий храм с двумя башнями – пасторской и колокольной, и с двумя арками, ведущими из притвора в зал на пятьсот человек. Но, при всём своём величии и пышном убранстве, эта церковь была пуста, священнослужителей в ней на тот момент не было, как и прихожан. Даже свечи нигде не горели, а только лампады. Лишь две женщины средних лет за прилавком в притворе, дожидаясь покупателей, тихо разговаривали друг с другом.

– Как жалко девушку, у неё, говорят, сын маленький дома остался, – вздыхала одна. – Вышла-то, всего на минутку, и такое несчастье!

– Да, эти водители тут, не смотрят, куда летят! – кивала другая. – Слава Богу, жива хоть осталась!

– А малыш-то, как теперь? С кем?

– Да, чай, с прабабкой он, дедам его некогда, иль неохота.

– Это с той самой, что ль, Дарьей-то, с Дружного?

– С ней, прости Господи! Ох, беда…

Я вспомнил, что Крепцов упоминал какую-то бабу Дашу из квартала Дружного. К ней, вроде, и собирался. И, если она на селе так известна, Борка наверняка должен знать, где она живёт.

– О какой это Дарье они говорят? – поинтересовался я. – Не о той, что слывёт «святой» на селе?

– Да, идёт о ней такой слух, – ответил Борка. – Внучка её вчера под машину попала. И хорошо ещё, что водитель не струсил, в больницу её отвёз. Эти его осуждают, не зная подробностей происшествия. А если б промедлил он или скрылся, остался бы сейчас сиротой правнук у бабы Даши.

Он описал мне этого мальчугана, и я вдруг увидел его, играющим с двумя половинками мыльницы, сидя в ванне с густой белой пеной. Для трёхлетнего мальчика это были два корабля, один из которых решительно шёл на таран другого.

– Где это? – спросил я, не зная, куда заглянул.

– В ванной, – деловито ответил Борка, будто я сам этого не понял, а потом рассмеялся и пояснил. – Дома у бабы Даши. Она немного чудная, скупая и уже со старческими звоночками, но с правнуком нянчится от души. И, надо сказать, одна из немногих, готова прийти на помощь. Непросто приходится этой старушке, с её склонностью к преувеличению. Тем более, тут и без всяких преувеличений, жизнь далеко не мёд. Вот она и мнит себя мученицей, а всех в округе. – бандитами и обманщиками.

– В чём же её мучения? – полюбопытствовал я.

– Да хотя бы и в том, что живёт она среди пьяниц и лодырей, постоянно видит в квартале их драки, слышит брань и смех под окном, – объяснил Борка. – Одно это делает её мученицей! Как не страдать человеку, который во всём лучше окружающих, и сам это хорошо понимает?

Оставив малыша в ванной, мы с Боркой принялись рассматривать небольшую прихожую, соединявшую кухню и зал. Там не было ни одного свободного от угла, всюду стояли какие-то доски, плинтуса и гардины, торшеры, трости, вешалки и зонты, даже чья-то хоккейная клюшка… На облезлых радиаторных батареях сушились разные тряпочки, тапочки и носки. Пол был грязный, с закопченного потолка, покрытого пятнами, свисали паучьи сети, правда, под ними в углах блестели новенькие иконы в красивых рамочках. А на стене единственной комнаты, между полом и потолком красовался ковёр, пускай и пыльный, но дорогой, с ещё различимым на нём рисунком. Окна с двойными деревянными рамами едва пропускали свет, понятно, что не нужны были и занавески. Зато на подоконниках цвели фиалки и маргаритки, на пыльных полках серванта стояли маленькие иконки, лежали крестики и кулоны с ликами различных святых. Посреди комнаты был стол с вазочкой, полной конфет и печенья. Рядом с ней лежала раскрытая Библия, которую увлечённо листала лапой и мордочкой грязная рыжая кошка.