Все рассказы об отце Брауне

Он не договорил, потому что из недр гостиницы донесся оглушительный рев. Прозвучало какое-то иностранное имя, громко, но неразборчиво, и хозяин ринулся на призыв куда бойчее, чем шел за хересом для Фламбо. Как вскоре выяснилось, он, тогда и позже, говорил исключительно правду. Однако и Фламбо, и отец Браун впоследствии признавались, что в своих многочисленных (и зачастую опасных) приключениях не слышали ничего страшнее великаньего рыка, внезапно огласившего безмолвную пустоту гостиницы.

— Мой повар! — поспешно воскликнул хозяин. — Я совершенно забыл про повара! Он вот-вот выйдет. Хересу, сэр?

И впрямь, дверь открылась и выглянула исполинская фигура в белом. Колпак и фартук, приличествующие званию, излишне подчеркивали черноту лица. Фламбо доводилось слышать, что негры отлично готовят, однако разница в цвете кожи только усилила изумление от того, что хозяин бежит на зов слуги, а не наоборот. Впрочем, он вспомнил, что шеф-повара славятся дурным нравом, а к тому же хозяин уже вернулся с долгожданным стаканом хереса.

— Удивительно, что в преддверии такой схватки на берегу почти никого нет, — заметил отец Браун. — За много миль мы встретили лишь одного человека.

Хозяин пожал плечами:

— Отсюда до станции целых три мили. Люди приезжают ради схватки и останавливаются в гостиницах всего на одну ночь. Да и погода не такая, чтобы греться на пляже.

— Или на скамейке, — заметил Фламбо, указывая на круглый столик.

— Мне надо смотреть, кто идет, — пояснил молодой человек, вновь замирая столбом. У него были приятные черты, чуть желтоватая кожа и ничем не примечательный наряд, если не считать черного шейного платка, завязанного высоко, как у жокея, и заколотого золотой булавкой в форме гротескной головы. Лицо тоже ничем не выделялось, за исключением единственной особенности — вероятно, нервного тика, — привычки не до конца открывать один глаз, отчего другой казался больше, а может, был искусственным.

Наступившую тишину нарушил тихий вопрос хозяина:

— И где вы встретили того человека?

— Занятным образом, совсем близко — у эстрады, — ответил священник.

Фламбо, который только сел на скамью, чтобы допить херес, поставил стакан, вскочил и в изумлении уставился на друга. Слова, готовые сорваться с языка, замерли у него на губах.

— Любопытно, — задумчиво проговорил темноволосый. — И как он выглядел?

— Когда я его увидел, было довольно темно, — начал отец Браун, — но…

Как уже упоминалось, хозяин гостиницы говорил лишь чистую правду. Его утверждение, что повар вот-вот выйдет, исполнилось буквально, ибо повар и впрямь выступил на улицу, на ходу натягивая перчатки.

Однако он разительно отличался от бесформенной черной фигуры в колпаке и фартуке, на минуту представшей в дверях. Теперь повар был разодет в пух и прах. Все в нем блестело, от ботинок до глаз навыкате. На большой голове лихо сидел цилиндр из тех, что французское остроумие сравнивает с восемью зеркалами[90]. Между цилиндром и его обладателем наблюдалось несомненное сходство: оба были черны, и блестящая негритянская кожа отражала свет не меньше, чем под восемью углами. Нет надобности упоминать белые гетры и манишку. Алый цветок торчал из петлицы дерзко, будто только что тут вырос. А в манере, с какой чернокожий держал трость в одной руке и сигару в другой, было то, о чем нельзя забывать, когда мы говорим о расовых предрассудках, — некая смесь наглости и наивности: кекуок[91].

— Иногда, — сказал Фламбо, глядя ему вслед, — я не удивляюсь, что их линчуют.

— Я вообще не удивляюсь делам тьмы, — ответил отец Браун. — Однако я говорил, — продолжил он, пока негр, все еще поправляя желтые перчатки, шагал в сторону пляжа: странная мюзик-холльная фигура на фоне серого замерзшего берега. — Я говорил, что не смогу описать его подробно, но у него были старомодные усы и бакенбарды, черные или крашеные, как на фотографиях иностранных финансистов, а на шее — длинный лиловый шарф, развевавшийся на ходу. Шарф был пристегнут на груди, примерно как няньки английской булавкой пристегивают детям соску. Только это, — добавил священник, безмятежно глядя на море, — была не английская булавка.

Хозяин заведения сидел на длинной железной скамье и так же безмятежно смотрел на море. Фламбо уже не сомневался, что один глаз у молодого человека больше другого. Сейчас они оба были открыты, и Фламбо показалось, что левый увеличился.

— Это была очень длинная золотая булавка с головой обезьяны или чем-то похожим, — продолжал священник, — и воткнута довольно странно. На нем было пенсне и широкий черный…

Недвижный человек смотрел на море, и глаза на его лице словно принадлежали двум разным людям. И вдруг его рука метнулась стремительнее молнии.