Все рассказы об отце Брауне

В день, который Дарнуэй выбрал для съемки таинственного портрета, он встал на рассвете и по единственной винтовой лестнице, соединявшей этажи, перенес его в студию из библиотеки. Там он водрузил портрет на подставку вроде мольберта, а напротив установил штатив. Австралиец заявил, что хочет послать снимок известному антиквару, который писал о замковых древностях, но все догадывались, что это только предлог. Ему предстоял духовный поединок если не с демоническим портретом, то с собственными страхами. Дарнуэй собирался противопоставить сияние дневного света мраку старинного портрета и посмотреть, рассеет ли свет нового искусства тьму старого.

Австралиец все хотел сделать собственными руками, и возможно, поэтому приготовления заняли больше времени, чем обычно. Во всяком случае, его посетителей в тот день встречал не слишком радушный прием: фотограф был неприветлив и целиком поглощен работой. От обеда Дарнуэй отказался, поэтому дворецкий сам отнес ему еду, а вернувшись забрать тарелки, вместо благодарности получил в ответ невнятное бурчание. Пейн поднялся наверх, полюбопытствовать, как продвигаются дела, но, обнаружив, что фотограф не расположен к болтовне, ретировался. Отец Браун зашел передать австралийцу письмо от антиквара, которому тот собирался отослать снимок, однако оставил письмо на подносе. И каковы бы ни были его соображения насчет залитого солнечным светом пространства и неуемной жажды творчества — мира, который он создал своими руками, — отец Браун предпочел оставить их при себе. Однако совсем скоро ему напомнили, что он последним спускался по единственной лестнице, бросив наверху одинокого человека в пустой комнате. Остальные собрались в гостиной, которая сообщалась с библиотекой, под часами черного дерева, огромными, словно гроб.

— Ну и как там Дарнуэй? — спросил Пейн. — Вы поднимались наверх последним.

Священник провел ладонью по лбу.

— Сам не пойму, что со мной творится, — промолвил он с печальной улыбкой. — Наверное, меня ослепило яркое солнце, но, сказать по правде, в фигуре Дарнуэя, стоявшего перед портретом, мне почудилось что-то странное.

— Это его хромота, — быстро ответил Барнет. — Все о ней знают.

— Все? — резко вскинулся Пейн, одновременно понизив голос. — А я так не думаю. Что у него с ногой? И что было с ногой у его предка?

— Я читал об этом в книге из семейного архива, — сообщил Вуд. — Сейчас принесу.

И он исчез в библиотеке.

— Мне кажется, мистер Пейн задал вопрос неспроста, — спокойно промолвил отец Браун.

— Мне скрывать нечего, — сказал Пейн, не повышая голоса. — К тому же должно быть какое-то разумное объяснение. Каждый способен загримироваться под портрет. Что мы знаем об этом Дарнуэе? Он ведет себя очень странно…

Все удивленно уставились на художника, и только священник держался невозмутимо.

— До сих пор никому не приходило в голову сфотографировать старый портрет, — произнес отец Браун. — Вот он и решил восполнить пробел. Что тут странного?

— Все объясняется просто, — с улыбкой заметил Вуд, вернувшийся из библиотеки с книгой в руках.

Стоило ему произнести эти слова, как в огромных черных часах за его спиной что-то скрипнуло, и по комнате один за другим разнеслись семь ударов. С последним ударом сверху раздался грохот, от которого дом задрожал, как от громового раската. Не успел шум стихнуть, а отец Браун уже был на первых ступенях винтовой лестницы.

— Господи, он ведь там совсем один! — воскликнул Пейн.

— Да, — не оборачиваясь, проговорил отец Браун. — Мы найдем его там одного.

Когда остальные оправились от потрясения и сломя голову бросились наверх, то действительно обнаружили Дарнуэя одного в пустой комнате. Он лежал на груде обломков фотоаппарата, а длинные треснувшие ноги штатива торчали в разные стороны. Искривленная нога самого Дарнуэя вытянулась на полу. В первое мгновение казалось, что несчастного фотографа опутал паутиной чудовищных размеров паук. Чтобы убедиться в смерти австралийца, хватило взгляда и прикосновения. И лишь портрет, целый и невредимый, возвышался над мертвым телом, и могло почудиться, будто лицо на картине злобно ухмыляется.

Спустя час отец Браун, пытавшийся успокоить потрясенное семейство, наткнулся на старого дворецкого, который, словно часы, пробившие роковые семь ударов, что-то механически бормотал. Слов было не разобрать, но догадаться нетрудно:

В седьмом часу я возвращусь,
В седьмом исчезну без следа.

Отец Браун хотел было утешить старого слугу, но тот внезапно обозлился, а бормотание сменилось воплем:

— А все вы! Вы и ваш дневной свет! И что теперь скажете? Не было никакого проклятия?!

— Я скажу то же, что и раньше, — мягко ответил отец Браун, задумался и добавил: — Надеюсь, вы исполните последнюю волю покойного Дарнуэя и проследите, чтобы снимок отослали антиквару.

— Снимок! — возопил доктор. — Какой от него прок?.. Однако, как ни странно, фотографии нигде нет. Дарнуэй провозился целый день, но так и не снял портрет.

Отец Браун резко обернулся: