Все себя дурно ведут

Эти корифеи приглашали молодого Хемингуэя к себе в гости, учили его тому, что знали сами, помогали лепить из него продуктивного современного писателя, каким он и стремился стать. Все это время он наблюдал и прислушивался, попивая их чай и спиртное. Вскоре самые осведомленные и авторитетные парижские писатели, редакторы и привратники литературного мира также сложили свои ресурсы к его ногам. Хемингуэй взял то, что ему понадобилось, и сразу двинулся дальше, отплатив большинству покровителей за их щедрость весьма неожиданным, мягко выражаясь, способом.

Но несмотря на покровительство всех этих людей и собственные стремления, долгое время Хемингуэю попросту не удавалось пробиться. К 1923 году неудачи доводили его буквально до помешательства. Казалось, очередной рассказ Фицджеральда появляется в крупнейших американских изданиях чуть ли не каждый месяц, а публиковать рассказы Эрнеста Хемингуэя не желает никто. В конце концов два небольших парижских экспатриантских издательства приобрели два маленьких сборника стихов, очерков и рассказов Хемингуэя. Эти брошюрки служили образцами его новаторского стиля, однако внимания массового читателя к нему не привлекли: по сути дела, в обращении оказалось менее 500 экземпляров обоих этих изданий.

Но тем немногим, кто прочитал их, эти рассказы дали заманчивую возможность мельком увидеть, каким может оказаться роман авторства Хемингуэя. В те времена рассказы во многом определяли доходность журналов, однако роман-бестселлер по-прежнему считался заветной мечтой. Будущее Хемингуэя без лишнего шума обсуждали те, кому могла бы принести прибыль созданная им крупная форма. В Нью-Йорке один американский издатель с грустью писал приятелю в середине 20-х годов: «Первый роман Хемингуэя сумел бы всколыхнуть страну»[18]. Для Хемингуэя пришло время совершить решительный шаг.

«Я сознавал, что должен написать роман», – позднее вспоминал он[19].

Вообще-то Хемингуэй знал это давно, но это не означало, что подобную задачу легко осуществить. Произошло уже по меньшей мере три фальстарта. Одна идея зачахла на корню. Другая книга была начата, но ее рукопись так и не продвинулась дальше 27-й страницы. Еще один роман выглядел сравнительно зрелым, однако из-за неудачного и скучного сюжетного поворота утратил идею и угрожал осложнить недолгий брак Хемингуэя и сокрушить его писательское упорство. Он предпочел продолжать борьбу, но репортерская работа для газеты «Toronto Star» отнимала у него драгоценное время. А когда решился покончить с репортерством, то был наказан безденежьем, и семье приходилось сидеть дома, кутаясь в теплые свитера, чтобы согреться. Хемингуэю досаждал писательский ступор: порой за утро ему удавалось выжать лишь несколько предложений. И все это время он боялся, что молодые писатели обойдут его. А когда ему наконец удалось отшлифовать принципы своей прозы, его ужасала перспектива, что кто-нибудь другой успеет перенять придуманный им стиль и произвести фурор раньше, чем это сделает он.

Однако Хемингуэй не торопил события. Роман должен был появиться, когда придет его время. «Буду откладывать, пока потребность не станет сильнее меня, – позднее вспоминал он. – Я примусь за него тогда, когда невозможно станет заниматься ничем другим, когда у меня не будет выбора».

А до тех пор, по его мнению, оставалось лишь одно:

«Пусть нарастает напряжение»[20].

Если достаточно интенсивно потрясти бутылку шампанского, пробка в конце концов вылетит из нее с взрывной силой. Когда напряжение по всем фронтам достигло пределов, мироздание послало Хемингуэю счастливый случай. Он явился в лице чувственной и беспутной английской аристократки, питающей пристрастие к мужским шляпам-федорам и ни к чему не обязывающим связям. Едва леди Дафф Твисден появилась в Париже, для Хемингуэя мгновенно изменилось все.

Поначалу он этого не понимал. Но летом 1925 года, когда отправился на Сан-Фермин – «фиесту» с боем быков в Памплоне, – леди Дафф Твисден составила ему компанию. Хемингуэй боготворил Испанию и со временем стал называть ее страной, и «которую я люблю больше всех стран на свете – после Родины»[21]. Испанская культура в целом и коррида в частности служила ему неисчерпаемым источником вдохновения: Хемингуэй писал, что сидеть в первых рядах у арены, – все равно что снова очутиться на войне. К моменту прибытия на фиесту он, видимо, влюбился в Твисден, однако она взяла в поездку двух своих любовников, в итоге любая возможность романа для Хемингуэя стала затруднительной. Один из этих двоих, шотландец Пэт Гатри, был вечно навеселе и погряз в долгах. Второго, Гарольда Леба, произвел Принстон и две известнейшие и богатейшие еврейские семьи Нью-Йорка. До появления Твисден Леб играл с Хемингуэем в теннис и был одним из самых ревностных его сторонников. Теперь же они стали соперниками.