Все случилось летом

— А сколько мужчин раньше времени загнала в могилу! И до чего же зло посмеялась над господином полковником, человеком чрезвычайно достойным… Боже мой, боже мой! Как-то в мае возвращался он из ресторации. В парках, разумеется, соловьи поют, в душе и подавно. Остановился перед окном моей подруги — жила она на втором этаже — и от избытка чувств запел серенаду. А у нее в ту ночь гостил адъютант господина полковника, молоденький лейтенант. Тот, не долго думая, позвал горничную и велел ей… Боже мой, не могу! Полный горшок со второго этажа прямо на голову господину полковнику! Потом вся Рига говорила. Господин полковник чуть не застрелился, но военный министр сжалился, отослал его служить в Даугавпилс. Вот видите, что может натворить горничная! — От души посмеявшись, госпожа Спандере перевела дыхание. Захваченная внезапной мыслью, она ласково оглядела лицо, потом фигурку хозяйки. — А знаете, о чем я подумала? Славная вы девушка, очень мне нравитесь… Было бы сейчас старое доброе время, я бы с удовольствием взяла вас к себе в горничные. Я давно заметила, что вы чистоплотны, аккуратны. Да и сколько вы там медсестрой получаете. А у меня бы вам безбедно жилось: своя комнатка рядом с кухней, сытно, тепло, никаких забот. И ухажер в тихий час мог бы проведать, только б на руку был чист. По праздникам подарки, обед за общим столом… Милая вы моя, как бы нам славно жилось!

В руках хозяйки замелькали спицы быстрее, быстрее… Лицо раскраснелось, и гостье показалось, что на ресницах Аннушки блеснули слезы умиления.

— Прекрасное дитя, — молвила госпожа Спандере, и в ее голосе послышалась глубокая нежность.

Тремя днями позже под вечер, взглянув на освещенные окна пятого этажа, госпожа Спандере улыбнулась в предвкушении приятной беседы и начала подниматься по лестнице. Она уже потянулась к кнопке звонка, как вдруг услышала за дверью голоса — новым домам присуща та особенность, что разговоры слышны там через стены. Теодор что-то бубнил своим густым басом, и у госпожи Спандере сразу потеплело на душе от одного звука его голоса. Она представила себе, как молодой человек в уютных стоптанных шлепанцах сейчас протянет ей руку — такой крепкий, смуглый, с тонкой шеей, по которой при разговоре восхитительно ходит кадык… Но тут басовитого Теодора прервал резкий голосок Анныни:

— Не могу я… чует сердце, эта гнусная старуха опять к нам притащится.

— И что ты взъелась на нее! Старая, одинокая. Может, у нее нет других радостей, как только зайти поболтать с тобой…

— Не могу… понимаешь, сил больше нет разыгрывать этот спектакль. Боюсь, как бы я ей…

Послышались всхлипы, потом забасил Теодор, и опять всхлипы. Поднятая рука госпожи Спандере, так и не коснувшись звонка, скользнула вниз и замерла на сердце. Придерживаясь за перила, она стала спускаться вниз. На площадке между вторым и первым этажом она остановилась, чтобы отдышаться, и, прислонившись к стене, потухшими глазами глянула вверх, где в строгом порядке зигзагами уходили марши лестницы. Вскинув костлявый кулачок, она потрясла им, шепотом приговаривая:

— Благодарность… Разве знают они, что такое благодарность? Ты к ним сердцем, а они к тебе…

1965

ПОСЛЕ ДОЖДЯ

Шел дождь. Утро предвещало погоду ясную, жаркую, какая держалась уже с неделю. Но после обеда вдруг хлынул дождь. Небо до самого края затянуло тучами, хотя природа как будто не унывала — каждый листок торопился напиться теплых живительных капель.

Мерно пощелкивал «дворник», очищая на стекле кабины размашистое полукружие. Навстречу бежала черная лента шоссе, бежали деревья, поля, дома. Бежали машины, во все стороны разбрасывая брызги и оставляя на асфальте запутанную вязь следов.

Но одна машина стояла на обочине. Ян Силинь еще издали заметил: такая же, как у него, — самосвал, землевозка. Незнакомый шофер вышел чуть ли не на середину дороги с поднятой рукой. В другой он держал конец троса, уже привязанного к машине, — ни дать ни взять собрался прогуляться с автомобилем на веревочке. Это был молодой белобрысый парень. Пиджак и кепку, видимо, с утра оставил дома, решив, что они сегодня ни к чему. Теперь с его взъерошенной, спадавшей на лоб шевелюры стекала вода, а темная, насквозь промокшая рубаха прилипла к телу. Но чем ближе подъезжала машина, тем ниже опускалась поднятая рука, покуда он вообще не отскочил, чтоб не попасть под колеса. Ян Силинь из своей кабины отмечал, как менялось лицо незнакомца — его можно было читать, словно открытую книгу: сначала деловитое, самоуверенное выражение, будто парень занял очередь у бензоколонки, потом промелькнуло удивление, и, наконец, шофер начал ругаться — таким, по крайней мере, было последнее впечатление Силиня, еще некоторое время спустя мелькавшее перед глазами, как мелькают отрывки из спектакля, когда, надев пальто, выходишь из театра.