Все случилось летом

— Отворила дверь, гляжу: он самый. Завалился на кровать в одежде, расхрапелся — потолок вот-вот обвалится. А винищем разит, не продохнуть. Господи, да что ж за наказание такое! Я к колодцу, зачерпнула ведерко и ух! — прямо на него. Аж взвился весь, глаза выкатил, жуткие такие, ну, думаю, быть мне битой! Сжалась в комочек, будь что будет. Нет, не тронул. Слова не сказал, из амбара вышел, след мокрый остался.

— Все они одинаковы, все…

— Вот и гадала я: придет — не придет? Помню, сенокос был, иду с граблями, а он опять, как из-под земли вырос, наверное, поджидал в кустах. Хвать из кармана блестящий пистолет: «Не пойдешь за меня, сам застрелюсь и тебя прикончу!» Уж тут делать нечего, видать, судьба мне такая выпала, от судьбы куда ж денешься…

— Никуда, милая, никуда не денешься…

— Дикарь! Одно слово — дикарь! И в город когда на житье перебрались, — уж не помню, в каком году, только Андрис зимой у нас родился, — безработица, вспомнить страшно. Правда, давали ему в городской управе пособие, на работу посылали, какую-то насыпь копать, мерзлую землю взрывать. А дома шаром покати, детей кормить нечем, вот и выкручивайся: утром селедка, на обед селедка, вечером тоже селедка. И на углях ее жарила, и суп из нее варила… Зима лютая, топить нечем. Бывало, соберемся мы, бабы, и с салазками к железной дороге: ждем, пока с паровоза кусок угля свалится, сразу в мешок его, случалось, и подеремся из-за куска-то побольше… А мой однажды заявился вечером пьяный-препьяный, лыка не вяжет, бубнит что-то, бормочет, потом повалился в постель как был, в башмачищах. Разуваю его, а сама реву. Если бы не дети, взяла бы веревку да на первом же суку… А тут терпи, принимай мучение. Да-а, утром продрал глаза, глядит, как побитая собачонка. «Дикарь, говорю, сердце у тебя в груди или камень? О детишках бы подумал!»

— Дикарь, Анна, истинный дикарь, иначе не скажешь…

— А он мне толкует, дескать, в трактире вчера с господами в бильярд играть затеял, сколько-то денег выиграл, детям сосисок накупил… «Где ж, говорю, твои сосиски?» Он давай по карманам шарить, в пиджаке, в пальто… Ни тут, ни там! Видать, дорогой растерял. Я во двор опрометью. Как же, на дорожке — одна, у калитки — вторая, третью на улице у собаки вырвала. Пес в одну сторону тянет, я в другую… И смех и грех, ей-богу! Воротилась в комнату, руки так и чешутся, взять бы метлу да отделать его, а он мне так жалостно: «Жена, селедочки случайно не осталось, смерть как хочется солененького…» Ну что ты ему сделаешь!

— Ничего, милая, ничего…

— Господи, и вспомнить страшно… Только немцы-то, фашисты, пришли, Андриса нашего сразу забрали. День, другой, третий — Андриса нет! Кругом такие ужасы творятся, сердце разрывается. Среди ночи с постели вскочу, слушаю, слушаю… Будто зовет меня кто-то: «Мам, мам…» Голосок тихонький, заморенный. Уж тогда они его, наверное… Бужу своего: «Ступай, говорю, разузнай все, за мальчика прощение вымоли, может, и вправду в чем провинился». А он из угла своего отвечает: «Никуда не пойду, все равно не отпустят. Я их знаю. Чего зря унижаться?» Как закричу на него: «Отец ты или нет? Не в капусте ж подобрали, сын родной, кровинушка!» А он знай молчит, как чурбан какой. Сама оделась, побежала в управу, там ихний штаб размещался. У дверей айзсарг с винтовкой, вроде бы знакомый, где-то встречались, город-то небольшой. Загородил мне дорогу, не пускает. Повалилась я на колени, обняла его сапоги, навзрыд реву: пожалей ты сердце материнское, и у тебя мать, так ради нее… Оглянулся по сторонам, не слышит ли кто, потом поднял меня и говорит: «Не ходи сюда больше. Твоего расстреляли…»

— Да, жуткое было время, не приведи господи…

— А уж это в самом конце войны… Слышу утром, кто-то в окошко скребется. Глянула и обомлела… Чужой, весь оборванный, кожа да кости, краше в гроб кладут, и зарос весь, одни глаза блещут… Вот ведь что: не узнала своего дикаря, в первый и последний раз не узнала. Из Бухенвальда, лагерь такой, убежал, чуть ли не тысячу верст пешком прошел, хоронясь и скрываясь. У меня в груди что-то екнуло, перед глазами туман поплыл, и повалилась я будто подкошенная. И всего-то три недели и еще два денька после этого прожил. А домой все-таки пришел.

— Уж такая доля ему выпала, ничего не поделаешь…

— Так я рада, Карлина, что тебя застала. Уж ты будь добра, минутку свободную выкроишь, обмети вокруг могилки, а то ветер и листвы нанесет, и хвоей засыпет. Сейчас-то я прибрала, и травку подстригла, больно разрослась, и цветочки прополола, свежей водичкой полила: жара-то нынче какая. К осени, бог даст, опять навестить приеду. Трудно мне из дому выбраться, внучат без присмотра ведь не оставишь, а дочь все время на работе пропадает.

— Чего там, Анна, не беспокойся, милая, присмотрю, приберу. А помнишь, как девчушками к первому причастию готовились? Тогда в усадьбе у пастора…

…Юрис Пупол услыхал, как отворилась входная дверь. Сообразив, что вернулась жена, он встал с дивана, подобрал упавшую газету и затворил окно.