Все случилось летом

Юстина разделась, расстелила простыни и легла. За ночь крыша остыла. Воздух был свежий, из пьянящих летних запахов. Спать не хотелось. Юстина закрыла глаза, резкий свет проникал сквозь щели и стелился длинными узкими полосами по сеновалу.

Набегая, словно волны, события прошедшей ночи закружили ее в своем водовороте.

Каспар…

Нет, уж теперь не уснешь. Она ощутила что-то похожее на злорадство оттого, что мысли становились все отчетливей и тревожней. Каких только людей не встретишь в жизни. Иных знаешь много лет, но уже на третий день с ними становится скучно — такой, как все… А с иным встретишься раз-другой — и чувствуешь: вот это человек… И потом долго-долго он не выходит из головы. Да, Каспар… Каспар стоит на земле, его не проведешь баснями о всяких там княжнах и скачущих в ночи конях, он никогда не станет ломать голову из-за такой чепухи. Он ведет свою машину по непролазным осенним дорогам, в зимнюю стужу, в пургу и метель, и ему не мерещатся залитые светом чистые улицы Риги, залы театров… Все изящное, милое, чего ничем не измерить и что придает жизни радужный блеск, — она без этого не смогла бы жить, а Каспару все равно. Он приходит с работы и садится за книги. У него высокие идеалы, и чем недоступнее, недостижимее они, тем для него интереснее жизнь. Вот он какой…

В доме с грохотом распахнулась дверь. Возле колодца загремели ведра, полилась вода в кормушку. У матери начался трудовой день. Потом Юстина услышала, как мать, еще сонная, разговаривала с коровой в хлеву, как зазвенели струйки молока о дно подойника. Запыхтели, захрюкали свиньи, давая понять, что они готовы к принятию пищи. Тряхнул крыльями петух и звонко пропел песню в открытую дверь.

Юстина медленно погружалась в дрему: мысли становились все бессвязней, перед глазами плыли большие бесцветные пятна.

Она очнулась, когда внизу кто-то позвал ее или просто произнес ее имя. Юстина насторожилась. В хлеву было тихо, — видно, мать повела корову на выгон. Во дворе разговаривали отец и бабушка.

— Чуть свет домой воротилась, — проговорила старуха и, помолчав, продолжала: — Когда я была молодая, девки по ночам не шлялись. Честь берегли. Парни — те другое дело, те бегали. У них иная честь. Ты гляди, как бы на твою дочь пальцем не стали показывать.

Отец что-то пробурчал. Юстина не разобрала что, только слышала, как он расхаживал по двору. Вдруг старуха выпалила:

— А ты думаешь, она это в первый раз? Тут как-то вообще не ночевала дома! В том зеленом ящике с шоферней каталась. Двое их там было. А может, и больше. Может, трое или четверо. Кто их знает.

— Значит, нечего бояться, — невесело отшутился Бернсон. — Нечего бояться, говорю. Коли двое или трое. Был бы один, тогда стоило призадуматься.

— Смейся, смейся, греховодник. Постыдился бы такие вещи говорить. Далеко ли до греха? Она же дочь твоя. А все от безделья. Не работает она, вот и лезет дурь в голову. Когда я была молодая, девки за день в поле да в коровнике так умаются, к вечеру только и думают, как поскорей до постели добраться.

— Опять со своей работой… Что ты в этом смыслишь? Дураки работают руками, умные головой.

— Злые люди, ой злые…

— Оставь людей в покое! — огрызнулся Бернсон и крикнул на весь двор: — Юстина! Юстина, ты слышишь?

Юстина затаила дыхание. Натянув одеяло до самого подбородка, лежала не шелохнувшись. Может, отец не станет будить, покричит-покричит и уйдет. Еще каких-нибудь две недели, а там в Ригу, и пусть тут живут как хотят. Но сейчас, пока она здесь, лучше бы ее оставили в покое: я вас не трогаю, и вы меня не трогайте. И главное — не лезьте со своими нравоучениями, они просто глупы…

Но отец уже поднимался к ней. Она слышала, как под ним скрипела лестница. Рывком открылась дверца, две жилистые руки вцепились в косяк, потом показались голова и грудь.

— Почему не отвечаешь, когда тебя зовут?

Юстина молчала, жмурясь от яркого света. Отец был в белой полотняной рубахе, его волосы еще не просохли после мытья.

— Где была ночью?

Так грубо он еще не разговаривал с ней. Юстина приподнялась, прикрыв грудь одеялом. Начинается, с ужасом подумала она, начинается то, чего она боялась и что старалась оттянуть, — объяснение… И теперь она не может уклониться… И вдруг на душе стало совсем спокойно. Будь что будет. В конце концов, все проходит: пройдет, забудется и эта ссора.

— Только, пожалуйста, не читай мне нотаций, — сказала Юстина негромко, с дрожью в голосе. — Все равно ты ничего не скажешь нового. Да, меня не было дома. Ну и что? Что-нибудь случилось? Или я должна была подоить корову, накормить поросят? Ты ведь сам не раз говорил, это не моя забота.

От злости отец не мог вымолвить ни слова. Не ждал такого отпора.

— Ты по ночам будешь шляться, а я тебе слова не смей сказать, да? — прохрипел он наконец. — Знаешь, как таких называют? — И посыпались отборные ругательства.

Юстина побледнела. Теперь и в ней проснулось упрямство, теперь отец мог кричать или плакать, — Юстина ответит презрением.