Все способные держать оружие…

В меня понемногу просачивались нормальные звуки: речь, дыхание, плач. Все целы? Все, все, Витю только стеклом немного порезало, немного, ничего, заживет… заживет как на собаке, верно я говорю? Дети? Ничего, ничего, поплачут и успокоятся, ничего… Игорь, тормошит меня за плечо дед, тут такое дело… полицию надо вызывать. Надо, тупо соглашаюсь я. Так лучше бы, чтобы это все я сделал. Я хозяин, имею право… Да, дед, соглашаюсь я, да вот поверят ли? Поверят, вон сколько свидетелей. А ты пока у Дитера пересидишь, Вероника тебя свезет… свезешь, Вероника? Я смотрю на них всех – будто больше никогда не увижу. Бледная, как стена, и очень решительная Стефа, ей некуда уходить отсюда, это ее земля… дробовик-многозарядку она держит чуть небрежно, как вещь привычную. Дед – пергаментно-коричневый, глаза светятся, как у кошки, опирается на ручной пулемет неизвестной мне системы: откопал, наверное, на своих полях. Дитер, очень деловой, спокойный, подтянутый. Один револьвер в руке, два за поясом. Ольга: спавшая с лица, заплаканная, готовая на все. На плече двустволка. Даша и Витя, Витя в крови и бинтах, прижимает к лицу пятнистую тряпку. Оба с МП-39. Тоже, наверное, откопали… Ребята, говорю я, они не вернутся. Они меня искали. А теперь – все. Как знать, говорит дед. Ты поезжай лучше. Поезжай. С полицией мы сами все уладим. Верка, возьмешь мотоцикл – и вдоль речки, чтоб вас никто не видел. Да, дядь Вань. Ну, Игореха, обнял меня дед, спасибо тебе. Мы-то спали, как сурки, – я, старый филин, и то спал. Сейчас, дед, сказал я, сейчас, надо еще посмотреть… Я склонился над убитым, проверил карманы его парусиновой курточки. В правом боковом лежал пружинный нож, очень хороший золингеновский нож. В левом боковом – штук пять пустых пластиковых мешочков. А в левом нагрудном – моя фотография шесть на девять…

Это, пожалуй, меняет дело, засомневался дед. Я смотрел на фотографию и никак не мог понять, откуда она такая. Потом вспомнил. Нет, дед, сказал я, ничего не меняется, давай играть, как задумали. Это я все забираю… А это? – подняла с пола Вероника. А, зеркальце… нет, это что-то другое. Какой-то прибор… непонятно. Тяжелый металлический квадрат примерно семь на семь, с одной стороны матовое темно-серое покрытие, с другой – полоска жидкокристаллического индикатора. Интересно… ну очень интересно.

Вообще все понемногу складывалось в забавную картину… и еще моя фотография с медицинской карты… Да, господа, неладно что-то в Датском королевстве…

Впрочем, как говаривал Тарантул, не начать бы делать поспешные выводы из слишком ярких предпосылок…

Пока Вероника переодевалась в рабочее и выводила мотоцикл, я обыскал второго убитого. У него. тоже была моя фотография и пара тонких резиновых перчаток.

Дитер, расстроенный, ходил вокруг «испано-сюизы». В нее попало несколько автоматных пуль. Да заварим, сказал Виктор, пригоняй ее сегодня к нам. Сто двадцать тысяч мне за нее предлагали, сказал Дитер, не взял. Ну и правильно, сказал Виктор, деньги что – тьфу, и нет их, а это надолго. Так что заварим, закрасим – с лупой не найдешь, где дыры были. Спасибо, Виктор, я видел, как ты варишь – это высокий класс, сказал Дитер. Поэтому я не расстраиваюсь. Вероника подкатила на легком «тиере», похлопала по сиденью: садись. Витя, сказал дед, дай Игорю пока свой автомат – мало ли что. Виктор протянул мне МП и запасной рожок.

Спасибо, сказал я. Пустяки, сказал Виктор и отошел. С Богом, сказал дед. Вам того же, – я помахал рукой.

С дороги Вероника почти сразу свернула вправо, в поля, заросшие чем-то густым и высоким, выше колена, – пшеницей, ячменем?.. Мотор глухо рокотал, во все стороны летела грязь. Ноги мгновенно промокли. Крепче держись, не болтайся! – крикнула Вероника. Я забросил автомат за спину и обнял ее обеими руками. Теперь другое дело! Она повела плечами и добавила газу. Мы неслись к извилисто тянущейся через поля полосе черемуховых зарослей.

Год 1961. Зден 07.09. Ночь База «Саян». Командный бункер

Нас преследовали галлюцинации. Шум работ. Голоса. Удары. Скрежет. Я так и жил у двери. Эльга приносила Мне воду. Мы почти не разговаривали. О чем? Все, что Могли, мы уже рассказали: она – о своей несчастной любви к поэту из Москвы предшествующего десятилетия, она сидела там резидентом, прожила довольно долго… ничего не могло получиться из той любви… А я вдруг выложил свое: о такой же несчастной жизни с Кончитой, о том, что уже все, край, и даже двухлетний Игорешка меня не удержал бы… о дикой ее ревности, в которую вдруг обратилась дикая же страсть, о трех попытках самоубийства – истерических, на людях…

Мы с Эльгой даже не пытались утешить друг друга. Это было как-то странно, но вот – факт. Говорят, близость смерти обостряет чувственность. Но, наверное, это должна быть близость какой-то другой, более романтической смерти.

Наконец я понял, что спасения извне ждать не следует.

Говорят, заживо похороненные ногтями процарапывают крышки гробов…

Откуда-то взялась ясность в голове.