Все, способные держать оружие… Штурмфогель

– Так это… смотреть не будете?

– Куда мне сейчас… только этого…

– А может… господин?..

Штурмфогель покачал головой. Он хорошо знал, что именно увидит в этом гнезде. Он читал.

– Перебейте всех, – сказал урядник. – Без жалости. Они бы вас не пожалели.

– Это да… – Стрелок отошел, оглянулся, будто что-то хотел добавить, но махнул рукой и пошел дальше – добивать.

– Знаешь, – сказал Штурмфогель, осматривая рану, – я мог бы попробовать. Может быть, не все сосуды перерезаны… Кое-чему нас все-таки учили. Не получится так не получится…

– Что нужно?

– Водку, иголку, суровую нитку, щипцы для бровей… да четверых, чтоб держали…

– Не надо… держать. Позови… Никола.

Минут через двадцать все было готово к операции. Во всем здании не осталось ни столов, ни лавок, поэтому работать пришлось на полу. На выдернутой из огромного сундука чистой – и быстро кровенеющей – скатерти разложили урядника и инструменты. Ассистент Никол немного отпускал жгут, Штурмфогель находил кровоточащий сосуд, прихватывал его щипчиками и вытягивал; потом передавал щипцы Николу, а сам проводил пропитанную водкой нить под сосудом и потом завязывал сверху крепким двойным узлом. Так повторялось раз за разом – и вот наконец однажды после того, как жгут был ослаблен, ярких фонтанчиков не появилось. Тогда Штурмфогель обильно полил рану чудовищно вонючим жирным бальзамом, который нашелся у одного из стрелков, обложил пропитанными этим же бальзамом кусками простыни, сверху добавил побольше корпии – и обмотал полотняным бинтом: туго, но не настолько, чтобы нога обескровилась.

Уже готовы были импровизированные, но удобные носилки; уже нагрелись возле раскаленных печных труб кирпичи, которыми Штурмфогель собирался согревать раненую ногу по дороге к экипажу; уже урядник лежал, обессиленно закрыв глаза, на этих носилках, и люди графа примерялись, как нести их вниз по винтовой лестнице, – как вдруг что-то кругом начало меняться.

Трубы, только что такие прочные и гладкие, морщились, коробились, покрывались матовой корочкой, в трещинах которой появлялся опасный ртутный блеск…

– Бегом… – в ужасе прошептал Никол. – Сейчас тут всё…

Они не успели. Трубы рухнули почти одновременно, расплескиваясь волнами и брызгами жидкого металла; из дыр в полу ударили факелы огня…

…Было несколько минут, которых Штурмфогель не запомнил. Он вновь начал ощущать себя уже во дворе. Рядом с ним были только Никол, трое стрелков в прожженных одеждах – и носилки с урядником. Они каким-то чудом вынесли его.

В донжоне бушевало пламя. Наверху один за другим лопались витражи, и потоки искр и подсвеченного дыма вылетали из очередного глубокого провала…

– Все, – сказал кто-то. – Они не придут.

Стрелки подхватили носилки и двинулись по своим следам, и Штурмфогель потащился за ними. Очень не скоро он заметил, что того пронзительного холода уже нет – а есть просто легкий морозец южной февральской ночи довольно высоко в горах, еще местами заснеженных…

Адриатика, яхта «Босфор». 1 марта 1945.02 часа

На самом деле Гуго Захтлебен был сильнее, чем хотел это показать своим врагам. За свою долгую деятельность он убил немало людей и в нижнем, и в верхнем мире – и не раз холодно и достаточно спокойно представлял себе, как это сделают с ним самим. Единственное, чего он боялся (хотя и не признавался себе в этом), – потерять не только тело, то или другое, но и личность, «Я», того самого Гуго, «рыцаря Гуго», которого он, тогда еще заурядный учитель немецкого языка и литературы в заурядной провинциальной школе, сам в себе не без труда вырастил и потому очень любил… А поскольку этого не случилось – личность как раз была в том теле, которое уцелело… можно было сказать: повезло.

А вот Гютлер сломалась – это он чувствовал. У нее были отчаянно пустые глаза морфинистки, не получившей очередной дозы своего снадобья. И теперь за простое обещание поднять ее наверх, всунуть в чье-то опустевшее тело – а таких немало бродит там сейчас, когда внизу война, – Эрика сделает все, что угодно.

Гуго и сам много раз пользовался этим методом…

Они лежали в одной каюте, голые, прикованные к стойкам своих коек – ровно с той степенью свободы, чтобы иметь возможность дотянуться до параши и подтащить ее к себе. Тюремщики не потакали их стыдливости, но Гютлер, похоже, ничего не воспринимала, а Гуго мог вынести и не такое.

Первые сутки он почти не мог дышать от боли. Казалось, что раздроблены все ребра. Хотелось, чтобы не билось сердце – каждый удар отзывался пульсирующей краснотой в глазах. Но потом он научился терпеть и эту боль…

Гютлер нужно было как можно быстрее убить – не тело, конечно, а личность. Гуго мог это сделать, но для этого ему требовались ночь и покой…

Вчера покоя не было. Яхту трепало на короткой волне, Гютлер все время рвало, и Гуго, сам до полусмерти измученный качкой, ничего не мог сделать. Сегодня с полудня волнение стало стихать, к вечеру почти улеглось, и вот теперь яхта, мягко и мелко вибрируя, скользила почти по ровной воде. Очень хотелось спать.