Все, способные дышать дыхание

Диван был хороший, вроде икеевского – в смысле простой формы, но покачественнее: ткань хорошая, дерево тоже хорошее. Он стоял ровно-ровно поверх хаотического нагромождения обломков и покачивался вправо-влево, только когда дул ветер. Хамдам Даури легко стащил диван с обломочной горы вниз, поцарапав дно, но это было неважно. Хамдам Даури мог попросить первого же прохожего о помощи, но прохожие сейчас случались нечасто, а если бы кто и появился – черт знает, как бы себя повел; почти все люди теперь делились на две категории: те, кто сразу впрягался в чужую проблему, и те, кто молча и быстро шел прочь. Хамдам Даури очень боялся напороться на вторую категорию, он вообще боялся людей, он бы долго, долго приходил в себя после такого отказа. Диван, видно, и правда был хороший: тяжелый; пока Хамдам Даури дотащил его до подъезда, у него сильно заболела спина там, слева внизу, где иногда вступало так, что он не мог дышать месяц или даже полтора; один раз во время такого приступа он поддался нытью своей тогдашней женщины Веред Сарман и пошел к китайскому шарлатану, который лечил ее от каких-то несуществующих болезней. Шарлатан тыкал в Хамдама Даури пальцем, а потом повернул ему ногу так, что от боли, усилившейся в сто раз, Хамдама Даури взвыл. Тогда китайский шарлатан принес откуда-то грабли размером с суповой половник и стал царапать ими спину Хамдама Даури, объясняя, что в спине у Хамдама Даури застряла энергия чи. Вежливый Хамдам Даури вытерпел этот абсурд до конца, в душе обзывая себя тряпкой и ненавидя Веред Сарман. Ночью ему пришлось ехать в приемный покой, так болела спина, и он назло не взял Веред Сарман с собой, хотя она уже начала надевать джинсы прямо поверх пижамных штанов. Когда врач увидел его расцарапанную спину, Хамдаму Даури пришлось честно сказать про Веред Сарман и про китайца, и он отчетливо услышал, как медсестра подавила смешок. Он сказал, что ему легче было согласиться, чем объясняться; как ни странно, врач его вроде бы понял. Тогда ему прописали стероиды, он принимал их неделю, спина прошла, но он прибавил четыре килограмма, и лицо стало отекшим, как у хомяка: на пятое утро он даже понял, что держит рот приоткрытым – так сильно отекли щеки. Веред сказала тогда, что китаец не помог ему только из-за его, Хамдама Даури, внутреннего сопротивления. Хамдам Даури прожил с ней еще четыре месяца: никаких претензий к Веред Сарман у него не было, просто она была дурочкой, а уйти от женщины в такой ситуации очень нелегко. У них была полутораспальная кровать, спать с Веред Сарман в одной небольшой кровати было прекрасно: Веред Сарман была теплой и пахла хорошо, какой-то искусственной клубникой, детским запахом дешевой жвачки. Через четыре месяца она ушла от него сама, сказала, что ей трудно жить с человеком, который ничего не хочет, – а он и правда ничего не хотел, хотел только, чтобы каждый новый день был таким же пустым, и мягким, и нестрашным, как предыдущий день, чтобы не разболелась опять спина, чтобы не нагрянул отец со своей любовницей (старше отца на двенадцать лет). Он ужасно удивился, когда захотел диван, хотя в квартире, которую он занял, одна комната очень хорошо сохранилась, и там была подростковая кровать, и даже чистое белье нашлось в ящике. Он дотащил диван до дома, он давно прочистил довольно широкую тропу между осколками плит и завалами каких-то штук, на которые старался не смотреть. Какая-то женщина с пустыми руками подошла и смотрела, как он тащит диван, смотрела некоторое время, ничего не говоря. Она была худющая и жилистая, со впалыми глазами, нижняя часть лица не видна – обмотана бинтами и, кажется, зафиксирована гипсом, как при переломе челюсти, наверное, она и разговаривать-то не могла. Хамдам Даури сразу узнал ее и даже подумал бросить диван, но знакомое презрение к себе – никогда не доводящему ничего до конца, всегда сдающемуся, всегда слабому – поднялось от живота к горлу, и он решил, что не будет обращать на женщину внимание, диван хороший, целый, и, в конце концов, Хамдам Даури не так уж часто чего-нибудь хотел – так вот: честно говоря, теперь он уже не хотел ничего, не хотел диван, хотел только вернуться в свою целую комнату, лечь на кровать, ничего не было сейчас прекраснее этой кровати. Изо всех сил вцепившись в боковину дивана Хамдам Даури, пятясь задом, поднялся на первую ступеньку и дернул диван на себя. Ножки дивана приподнялись и почти встали на первую ступеньку, не хватило пары миллиметров; Хамдам Даури дернул еще раз, и все получилось. Женщина посмотрела на Хамдама Даури с жалостью, подошла и дернула диван в другую сторону. Диван с грохотом соскочил со ступеньки. Глубоко вдохнув и стараясь мысленно заговорить боль в спине, Хамдам Даури опять дернул диван на себя. Ножки дивана встали на первую ступеньку. Хамдам Даури сделал еще шаг назад и вверх, и снова рванул на себя диван, и поднял еще на ступеньку. Женщина, вцепившись в боковину костлявыми мускулистыми руками, снова резко потянула диван на себя, но на этот раз Хамдам Даури был готов и, застонав от боли в спине, удержал диван на второй ступеньке. Тогда женщина, пожав плечами, присела, подцепила диван снизу и кивнула Хамдаму Даури. Хамдам Даури тоже присел, ухватился за какую-то деревяшку под сиденьем и потянул диван наверх, шаг за шагом. В спине вдруг как будто лопнул раскаленный шарик, мягкая боль раскатилась вдоль бока, и Хамдам Даури с упоением понял, что обошлось: что-то там, раскаленное и болевшее, чудом встало на место. Нести было буквально пару пролетов; Хамдам Даури задыхался и был мокрым, и даже футболка, которую он привез из последнего милуима, промокла насквозь; женщина тоже дышала тяжело, но она была внизу, ей было легче. В дверной проем диван вошел точь-в-точь, и Хамдам Даури отпустил наконец сиденье, и диван с грохотом встал на мраморный пол, а Хамдам Даури со стоном наслаждения разжал и сжал онемевшие пальцы. «Не ложись еще», – с трудом выговорила Смерть сквозь повязку, но Хамдам Даури лег на диван, и это было так прекрасно, что он ни на секунду ни о чем не пожалел.