Все, способные дышать дыхание

Она сидит, он лежит, не видит ее; первое время эта ее манера садиться там, за изголовьем, раздражает его, но она не разрешает оборачиваться, не разрешает на себя смотреть. Дело происходит за слоновником, там, где полипрен и кусты образуют тихий закуток; если начинается буря, можно быстро забежать в слоновник, раздвинув повешенные внахлест огромные куски полипрена. Она надеялась, что этот закут относительно защищен не только от бесконечного лагерного гула с элементами детской истерики, но и от лишних глаз, – но нет, они приходили и смотрели, и первое время она гоняла их строгими окриками или, напротив, подолгу, подробно и терпеливо, как детям, объясняла им, что нельзя вот так стоять и смотреть, и слушать тоже нельзя, это неправильно, некрасиво, это мешает, так не надо. Они кивали и оставались; в конце концов она решила, что это даже хорошо, что это в некотором смысле форма просвещения – и, закончив с одним, ласково спрашивала: «Ну, кто еще хочет?» Того, кто вызывался, она терпеливо укладывала на полипреновом коврике для йоги (которые вообще-то не разрешалось уносить с занятий) – к себе головой, а сама садилась так, чтобы смотреть пациенту в макушку, как это делал много лет назад пухловатый человек с бородой и сигарой, говоривший женским голосом и трижды в неделю по часу выслушивавший ее сбивчивые грустные откровения, пока она не начала приносить к его двери маленькие букеты «со смыслом» и он не запретил ей приходить. Среди ее тогдашних фантазий, наивных и изощренно-добродетельных, была и такая, в которой она сама – иная, совершенно себе не знакомая, в каком-то глухом и очень умном сером платье, непременно в узких очках – сидит у него за спиной с блокнотом, молча делает пометки и только пододвигает к нему ногой стоящую на краю стола коробку с салфетками, когда в потоке обращенных к ней любовных признаний слышатся слезы. Впрочем, дело было не в признаниях; она видела себя, бывало, и героическим до мученичества пожарником, и астрологом, предсказывавшим какому-то расплывчатому страдальцу долгую счастливую жизнь, и дулой[95], и все это ждало ее в прекрасном «когда-нибудь» – и вот наконец что-то из этого случилось, началось. Ей приходилось, вопреки правилам, задавать пациенту вопросы, потому что пациенты иногда бывали пугливы и неразговорчивы; приходилось напоминать, чем закончилась предыдущая встреча и даже о чем говорили; да и сессия редко длилась больше четверти часа – пациент мог встать и ускакать в кусты, ни словом не поблагодарив ее, и она кричала ему в спину: «Завтра после завтрака ты третий по счету!» Во время сессии же пациент постоянно порывался перевернуться и посмотреть на нее, она вставала и снова укладывала пациента как надо. Остальные стояли, смотрели: небольшое семейство сусликов, или шакал, которых в «Гимеле» становилось все больше и которые насмерть срались с шалеющими от их присутствия лагерными собаками, или ее же пациенты (другие еноты, старая овчарка, бесхозный кролик, которого кто-то привез с собой во время эвакуации, а теперь не признавался), или доктор Сильвио Белли, явившийся однажды в среду, к большому ее восторгу, и простоявший минут десять около полосы, которую она, Мири Казовски, чертила в песке и запрещала зрителям переступать, а потом спросивший, перебив ее пациента на середине фразы:

– Ты знаешь, что такое «алахсон»[96]?

Анализируемый поднял голову и уставился на доктора Сильвио Белли круглыми черными глазами; отлежанная шерсть на щеке топорщилась кустиком.

– «Алахсон», – повторил доктор Сильвио Белли, не двигаясь с места. – Знаешь, что это такое?

– Знаю, – немедленно сказал енот.

– Что? – спросил доктор Сильвио Белли.

– Не знаю, – немедленно сказал енот.

– А что такое «криптография», знаешь? – спросил тогда доктор Сильвио Белли с интересом.

– Знаю, – немедленно сказал енот.

– Что? – спросил доктор Сильвио Белли.

– Не знаю, – сказал енот и потер лапой взъерошенную морду.

Тогда доктор Сильвио Белли вынул из кармана трубку и спросил:

– Это как называется?

– Трубка, – сказал енот, помедлив пару секунд.

– Ты раньше такое видел? – спросил доктор Сильвио Белли.

– Нет, – сказал енот.

– Так. А откуда знаешь, как называется? – спросил доктор Сильвио Белли.

Енот показал пальцем на Сильвио Белли.

– От меня? – спросил доктор Сильвио Белли с восхищением.

Енот помигал.

– А как? – спросил доктор Сильвио Белли, подавшись вперед и смяв проложенную Мири Казовски запретную черту.

– Вот, – сказал енот и снова показал пальцем вперед.

Доктор Сильвио Белли посмотрел на трубку так, будто и ее, и собственную руку видел впервые. Потом вдруг сказал:

– Это называется «локомотив», верно?

– Нет, – сказал енот, – это трубка. Я смотрю на нее, смотрю на тебя – ты говоришь: «Трубка».

– Я не говорил, – сказал доктор Сильвио Белли.

– Говорил, – сказал енот.

– Ясно, – сказал доктор Сильвио Белли, – отлично. А что это делает, ты знаешь?

– Нет, – сказал енот. – Дай звездочку.

Доктор Сильвио Белли посмотрел на бедную Мири Казовски, восхищенную самим фактом его присутствия, и спросил ее:

– Ты, девочка, им сколько за это звездочек даешь?