Все, способные дышать дыхание

…ничего ужасного, это просто когда произносят «фы» вместо «пы», «зы» вместо «сы» или даже «у» вместо «е», чем черт не шутит. Старшего фельдшера Ларри Лапида Костя Маев дразнит Рарри Рапидом и еще называет «Япани»[155] – за глаза, конечно, в глаза Костя не любит никого обижать, а Ларри Лапида и просто уважает, иногда Ларри Лапид хвалит его за хорошую работу, но вообще Костя Маев неожиданно для себя оказывается остроумным парнем – по крайней мере, он теперь много шутит шепотом, за дверью хозяйственной части, а лисички смеются, тоже тихо-тихо: «Кхе-кхе-кхе, тяф», «кхе-кхе, тяф», и Костя Маев тоже иногда говорит «тяф», когда ему весело, и от этого лисички снова смеются. Привезли месяц назад девять лисичек, а осталось пять, от них пахло шашлыком и горелой шапкой («не встречался ли вам маленький мальчик, тощенький такой, шапки боится?» – а откуда Костя Маев знал запах горелой шапки, он и сам не понимал, вот так разве что намечтал из книжки), одна выла совершенно звериным, нечеловеческим голосом, слышно было даже в тенте, где спали никайонщики[156], и Костя Маев от этого звука проплакал полночи, а утром пошел к Ларри Лапиду, назвал его честь по чести «самалем Лапидом» и попросил показать ему лисичек. Досужих любителей слоняться по ветлагерю как по зоопарку здесь терпеть не могли, но Костя Маев был существом послушным, ласковым, и Ларри Лапид пустил его посмотреть на лисичек через прозрачную клеенчатую стену послеоперационного тента. Их в то утро еще было шесть, этих лисичек, и Костя Маев изумился, что они совсем не рыженькие, а серо-коричневые и вообще похожи на мелких собачек с большими хвостами (а две были почти без хвостов) и с густо подведенными чем-то черным глазами, как у девчонок в те далекие, далекие, пахнущие железом и бензином ночи, про которые Костя Маев теперь помнил как-то странно, как будто кино посмотрел (и только иногда между ног, на внутренней стороне бедер, у Кости Маева при этих воспоминаниях становилось горячо, и он даже несколько раз спускал штаны – но нет, ни покраснения там не было, ничего). На шеи лисичкам были надеты пластмассовые конусы, одна лисичка лежала на боку и смотрела прямо на Костю Маева половиной обожженной морды, ему показалось, что у нее отошел наркоз и сейчас ей станет больно, но лисичка не плакала и не дергалась (а другие подергивали во сне лапами, кто четырьмя, а кто и тремя), и потом, когда лисичек перевели в обычный тент, Костя Маев пришел и стал читать этой лисичке, но и другие его тоже слушали, так что постепенно стало так: Костя Маев сидит на полу, а лисички сидят вокруг, качаются на шеях кривоватые конусы, которые режет вручную в подсобном корпусе светлобородый Витя Иванев из никогда не заканчивающихся, заготовленных на случай апокалипсиса в количестве несметных каких-то десяти тысяч плакатов «Пять причин не верить слухам». У кого-то из лисичек вокруг шеи шло слово «попадаются», у одной почти весь текст пятого пункта («5. Слухи множат слухи. Пересказав слух, родишь новых двух. А если…») тенями бегал по узкой морде, а у той лисички, что смотрела на Костю Маева из-за прозрачной стенки реанимации, конус был чистый, склеенный Витей Иваневым из каких-то обрезков и остатков; иногда все тело этой лисички резко дергалось, и Костя Маев успевал, не отрываясь от чтения, поймать падающую маленькую капельницу. Много кто из персонала приходил читать выздоравливающим; все книжки были одинакового размера, в похожих обложках – их, эти книжки, тоже, видимо, заранее готовили мудрые власти, прикапывали где-то (теперь о таком принято было говорить – «из бункера», и о содержимом этого самого бункера ходили слухи один удивительней другого); читали кошкам и собакам, читали мангусту и майнам, читали несчастной лосихе, которая постоянно озиралась одним глазом, искала у себя под ногами кого-то маленького, теплого, хрупкого, безрогого и спрашивала недоуменно: «Где они? Где же они?..» Читали в основном детское, потом обменивались в курилках и отдыхалках курьезами нелюдского восприятия («Элиэзер вэ-а-гезер»[157] – это же умереть что; смеялись до поздней ночи и каждый день, с новой партией пациентов, возникали новые истории; из-за толкований к «Плуто» случались драки, а «Винни-Пух» в исполнении одной из медсестер слушали в двести, наверное, ушей, и медсестра теперь ходила знаменитой). Но лисички были умные, и Костя Маев читал им про Иофора, тестя Моисея, и как тот поверил в народ и Бога Израилевых, и принес этому Богу жертвы, и все стало хорошо. Читал Костя Маев по своей тетрадке, всем на уроках Танаха выдавали такие удобные толстые тетрадки, с одной стороны тетрадки можно было записывать за учителем, а с другой стороны ты делал домашнюю работу – своими словами излагал библейские истории, а учитель Грег Даян потом проверял и помогал поправить, чтобы все было по Торе. Когда Костя Маев читал лисичкам про Иофора первый раз, он нервничал, что они не поймут, но они слушали, лениво щурились на солнце, похлопывали по резиновому полу хвостами, да еще однажды та самая лисичка перебила его на середине фразы и сказала: «Парень, невпадлу, сбегай принеси воды, пожалуйста». Костя взял миску и побежал за водой, за спиной у него раздалось тихое «кхе-кхе-кхе, тяф», но это было ничего, у Кости Маева и у самого першило в горле, очень сухой был этот отфильтрованный воздух. Он побежал к кулерам, боясь, что лисички разбредутся по подстилкам, и тут же во что-то влетел, и услышал детский визг: миска-то, оказывается, еще была полна воды, а вот и детская экскурсия, их стали привозить недавно, чтобы прикомандированные к ветлагерю верблюды не возвращались порожними из «Гимеля» и «Далета», и сразу вели детишек в тент к выписанным, развивать эмпатию и учиться лучше понимать наших новых маленьких друзей. Что они делали около нашего тента? Ну, их трое, и они слышали, что тут есть тигр, и вот… Та писюшка, которую Костя Маев случайно облил водой, спрашивает, где тигр, и Костя Маев вдруг преисполняется восторга, и заговорщицки сообщает, что у него есть кое-кто получше тигра, и на цыпочках, точно актер в детском спектакле, ведет писюшку с ее пажами за собой, и говорит: «А вот и мы!» – и весело раскидывает руки. Они смотрят на Костю, его лисички, и та, которая послала его за водой, по воду, говорит: «Охуел, что ли?» – а потом медленно поворачивается к нему мертвой, скрюченной половиной морды. Детский вопль раздается у Кости Маева за спиной, умножается на три, лосиха бросается вперед, крича страшно и трубно: «Там они! Это они!»; падают и подпрыгивают капельницы, рвется тетрадка, взлетает в воздух отброшенное копытом хрипящее серо-коричневое тельце со сведенной крючковатой лапой, изо рта у этого тельца удивительной красоты веером вылетают капли крови, и пока тельце летит, подведенный черным страшный глаз смотрит на Костю Маева, а Костя Маев, так и застывший с дурацкой улыбкой, распахнутыми руками и пустой лисьей миской, чувствует, как эти криво торчащие когти что-то вытягивают у него изнутри – кишочки, жилочки, потрошка, – тянут-потянут, тянут-потянут, тянут-потянут.