Все свободны. История о том, как в 1996 году в России закончились выборы

«Мы никогда не понимали, откуда у него берутся силы, когда мы уже были на последнем издыхании, – говорит журналистка Малкина. – Было совершенно неясно, как он функционирует. Он то умирал, и мы уже прямо его хоронили – даже разрабатывали какие-то секретные коды, которыми должны были обменяться в случае, если кто-то узнает, что он и правда где-то упал и умер. А то на следующий день он выходил на сцену в Ростове и танцевал вот эту свою джигу».

Борис Ельцин на предвыборном концерте в Ростове 10 июня 1996 года

East News

Светлана Сорокина видит съемки танцующего Ельцина, сидя в московской студии «Вестей». «У меня незадолго до этого один за другим умерли родители, отец и мать. Оба были сердечниками, – рассказывает она. – И я знала, что такое нагрузки при больном сердце. У меня было чисто физическое ощущение ужаса. У меня все время было ощущение, что вот он сейчас упадет».

«Борис Николаевич зря танцевал на сцене вместе с Женей Осиным, – размышляет Константин Эрнст спустя 25 лет. – Зря он это делал, потому что это никаких голосов ему не прибавило, на мой взгляд, а скорее даже отняло». По мнению Эрнста, кампания «Голосуй или проиграешь» оказалась абсолютно бесполезной и в итоге стала лишь источником заработка для ее организаторов.

Несколько приближенных Ельцина уверяют, что после танца в Ростове 10 июня у президента случается инфаркт, но он решает, что это не препятствие для продолжения предвыборного турне, – и продолжает функционировать на уколах, которые ему постоянно делают врачи.

«Мертвец, похожий на торт»

В конце мая Минкин приходит на работу и обнаруживает, что в шапке на первой полосе «Московского комсомольца» написано «Мы все идем голосовать за Ельцина».

«Вы меня не спросили», – говорит Минкин и увольняется из газеты, которая уже месяц не публикует его текст про чуму и холеру. Минкин предлагает материал «Общей газете» – там тоже отказывают. В итоге текст появляется в «Новой газете» 10 июня, за неделю до выборов.

Через пять дней, накануне первого тура, Минкин пишет следующий текст. Он называется «Сумерки свободы. Как демократическая пресса потеряла лицо» и начинается словами: «Завтра выборы президента России. Ничего изменить уже нельзя. Исход известен (да и прежде был известен) – президентом остается Ельцин».

Дальше в статье Минкин бичует коллег: если бы, по его мнению, в январе 1996-го им показали июньские номера газет, редакции бы не поверили: «Что за бред? Такого быть не может никогда». «Через девять лет после начала гласности жизнь повернула обратно. В 1987-м с каждым днем можно было все больше. В 1996-м – все меньше. Тогда, после полного удушья, даже маленький глоток свободы был счастьем. Сейчас, после полной свободы, даже маленький запрет ощущается как удавка», – пишет Минкин.

Он исследует прессу на предмет ее лояльности к Ельцину и обнаруживает в либеральных СМИ только один текст, автор которого бы не восторгался президентом. Это колонка в «Общей газете» Юлия Кима, знаменитого советского барда и диссидента, под названием «Опять стало стыдно жить».

Впрочем, Минкин, конечно, не рассматривает коммунистическую прессу: «Правду», «Советскую Россию» и «Завтра». Если в двух первых агитация за Зюганова довольно бесхитростная, то в «Завтра» публикуется Александр Проханов, яростно ненавидящий Ельцина. Его передовицу в июньском номере газеты можно привести практически целиком.

«Предвыборная кампания Ельцина напоминает морг, политый вареньем и медом. Покойника положили на поднос, густо намазали патокой, сладким кремом. Украсили розетками, вензелями. Утыкали ягодками, марципаном, апельсиновыми и лимонными дольками. Поднос с мертвецом, похожим на торт, выставили на лафет и везут по России, показывают изумленному народу.

Этот катафалк тянут, подталкивают, поддерживают, чтоб не завалился, множество верещащих существ: одни с рожками, другие с копытцами, норовящие незаметно слизнуть с просахаренного покойника то сладкую капельку, то медовую крошку. Играет музыка – скрипки Ростроповича, балалайки Бабкиной, ударник Гребенщикова.

По сторонам скачут, сгоняя народ к обочине, гайдуки Коржакова. Чубайс с опахалом поспевает за лафетом, сгоняя мух. Главы администраций выбегают на дорогу, раскатывают по ухабам и рытвинам красные ковры. Комариным облаком, затмевая солнце, вьются журналисты, и среди бессчетной мелюзги, как жужжащие навозные жуки, Сванидзе и Киселев вот-вот сложат крылья, упадут на торт и зароются в сладкий крем, пробираясь к начинке.

Процессия сопровождается шутами, карлами, арапами и горбунами, движется то воздухом, то водой, то автострадой, как передвижной мавзолей, склеенный из желатина, сгущенного молока и сусального золота.

А в стороне, невидимый миру, потихоньку вымирает русский народ. Подрываются на минах боевые колонны. Падают самолеты. Горят города. Женщины запаривают жмых, кормят синюшных детей. Текут за границу русская нефть, алмазы, золото. И на паперти нищего храма юродивый грозит костылем, проклинает царя Бориса.