Всё тот же сон

Я с Юрой ни Холина, ни Сапгира никогда не обсуждал. Зачем? Но слышал после от многих достойных всяческого уважения людей, что Холин и Сапгир — талантливые, яркие поэты. Я верил на слово, но больше к ярким поэтам не возвращался. Того вечера поэзии на Абельмановке мне вполне и надолго хватило.

* * *

А всё же надо сделать оговорку. К «ярким поэтам» я действительно не возвращался, но один и другой по-разному и в разное время мне так или иначе явились.

В те давние года была у нас с Иркой молодая приятельница. Звали её Мышь. Это прозвище дал ей Юрий Палыч Тимофеев, и оно приросло к ней, потому что очень подходило. Она была красивая, с большими чёрными глазами, беспутная и бестолковая, а когда Юрий Палыч назвал её Мышь, то сразу стало видно, что она и вправду — мышь. Жила она от нас очень близко, у Красных ворот.

Однажды я к Мыши зашёл. Какая-то надобность к тому была, а Ирка как раз простудилась и болела. Мы с Мышью надобность обговорили за чашкой чаю, а тут вдруг без звонка явились гости: он и она. Она была подругой Мыши, но я её раньше не знал, о чём даже пожалел: уж очень хороша. К тому же оказалось, что она чудесно поёт с гитарой в мягкой цыганско-романсовой манере. Звали её Анджелой.

Спутник же её пришёл сюда с Анджелою впервые, но я его сразу узнал. Это был Генрих Сапгир. Он извлёк из портфеля две бутылки портвейна, вследствие чего и возникла вскоре гитара. Затем возникли, по обычаю того времени, танцы. Мне было пора домой, но Анджела захотела почему-то со мной танцевать и стала танцевать, причём очень нежно. Сапгир же сидел насупившись, а на втором моём с Анджелою танце тихонько удалился, захватив вторую нераспечатанную бутылку.

Мы с Анджелой продолжили танец, но было мне неуютно, и я сказал, что мне пора идти. Она же теснее прижалась и на ухо — шёпотом сирены — пропела:

— Останься…

Но тут окончилась пластинка, и я, дурак, решительно ушёл.

А более осмысленная встреча с Генрихом Сапгиром случилась гораздо позже, в новые (опять) времена. Хотя эта встреча была не моя.

В 1999 году вышла книжка Юры Коваля под названием «АУА». Уже прошло без малого четыре года, как Юра нас покинул, и книги его стали выходить гораздо чаще, чем при жизни.

Юра много лет вёл свободную рукописную книгу, в неё он вписывал всё, что хотел, просто так, без заданного сюжета и как будто бы вне всякой композиции. И в ней же он рисовал то, что вдруг захотелось. Иногда давал кому-то из друзей что-нибудь в эту книгу вписать или нарисовать. Но это была совсем не «Чуккокала» — сам Юра так говорил о своей почти потаённой книге. Однажды он показал мне эту книгу, но только чуть-чуть, на минутку. Книгу он назвал «Монохроники». Её надо было бы издать факсимильно, что в девяносто пятом году было просто невозможно. Я Юре об этом сказал, и больше мы с ним об том не говорили.

И вот, к предпоследнему году ХХ века стараниями кинорежиссёра и Юриного преданного друга Юлия Файта вышло наборное, но с факсимильными вкраплениями издание «Монохроник» под эти названием: «АУА».

АУА — это вот что.

Юра в «Монохрониках» писал о первом вскрике человека от его рождения:

— Уа!

И о последующем звуке, окликающем затерянный мир и уходящих, пропадающих друзей:

— Ау!

В целом же жизнь человека, как Юра понял, укладывается в сочетание двух этих слитых в единое вскриков:

— АУА.

АУА — и кончена жизнь. АУА — и привет!

Книга, слаженная Юлием Файтом, кончается факсимильно воспроизведённой записью Коваля в его «Монохрониках», которую я воспроизвожу наборно (если кто-нибудь вздумает то, что я сейчас пишу, набрать):

Мне надоела череда дней.
Всё —
чередуются,
чередуются,
день за днём, день за днём!
Надоело ужасно, а не хочется,
чтобы кончалось.

Помянув так или иначе Юру, мне всегда трудно остановиться, чему свидетельством вот эта моя запись о «Монохрониках», о том, что это такое, и как они были изданы… А тема моя была совсем иная. Тема была — встреча с Генрихом Сапгиром, но не моя, а Юры Коваля. Встреча эта запечатлелась в изданных «Монохрониках»: