Всё тот же сон

Я был не прав. Писать тебе — не удовольствие. Писать тебе — трудно. Это — растекаться мыслью по древу. Это — объять необъятное.

Если я всегда тебя помню, в каждой мелочи соразмеряюсь с твоим отношением, то КАК, сев за письмо, вспомнить, выстроить то бесчисленное множество мыслей, мыслишек, ощущений, реакций, которые хотелось бы передать. Мелочи заедают. Конечно, мелочи — это «тьфу»! Но ведь мы-то привыкли к ним — общим. Что видел во сне, как позавтракал, какой тип шёл по улице, что сказал Фридрих (встретил вчера на улице; а он ничего не сказал: две-три общих фразы) и пр., и пр. Был в мастерской у Коваля. Но это целый разговор, после напишу.

О любви писать не буду. «Уж я не мальчик…» Книги? Интересного много. Я писал. «Новые миры» не читаешь? В 7-м Лихоносов и Славич не понравились. Твардовский «О Бунине» — это да! Ещё в 4-м номере «Вопросов литературы» была статья Непомнящего «Двадцать строк» (о «Памятнике» Пушкина). Тогда этот номер сразу схватил Михал Михалыч, и мы с тобой его пропустили. Сейчас прочёл. Это здорово. Но! Мысль о том, что пятая строфа в соединении с «…восславил я свободу…» даёт синтез «Пророка» и «Поэт, не дорожи любовию народной…», «… Мы рождены для вдохновенья…» и пр. апологий «чистого» искусства, — мне эта мысль являлась в 1961 году, на 2-м курсе! И есть мои тезисы по этому поводу, набросанные для Мих. Мих. Ты видишь, как меня обходят!

В 8-м «Вопросов литературы» публикуют статью Цветаевой (Марины) 37-го года «Пушкин и Пугачёв».

Для неё Пугачёв — Вожатый, как появился в повести.

«Нужно сказать, что даже при втором, третьем, сотом чтении, когда я уже наизусть знала всё, что будет — и как всё будет, я неизменно, непрерывно разрывалась от страха, что вдруг Гринёв — Вожатому — вместо чая водки НЕ даст, заячьего тулупа НЕ даст, послушает дурака Савельича, а не себя, не меня. („Не меня“! Как это здорово!) И, Боже, какое облегчение, когда тулуп наконец вот уже который раз треснул на Вожатовых плечах!..