Все цвета моей жизни

Он шагает совсем медленно, мир снова вращается вокруг него, а он идет себе вперед, возможно, и опаздывает на работу, но совсем не спешит.

– Нет, это сельскохозяйственный питомник, – поясняю я. – С растениями.

– Это другое дело, – замечает он. – Значит, у тебя сельскохозяйственное образование или что-то в этом роде?

– Ни то ни другое. Я не училась в университете. А почему, объяснять долго и неинтересно.

– Ну что ж, самое время начать.

Я смеюсь:

– Не волнуйся. Я это не афиширую. Я, можно сказать, вообще ничего не умею. Не знаю уж, почему меня взяли, может, и не задержусь там.

– Все дело в духе, – отвечает он, бьет кулаком в воздух, и я смеюсь. – Но если серьезно, пока не вынырнешь из своих глубин – не поймешь, правильно ты поступаешь или нет.

– Ага…

– Если только ты не в бассейне или море или если не умеешь плавать. В этом случае глубина – это плохо.

Я смеюсь.

Он окидывает меня быстрым взглядом и произносит:

– Давай зайдем куда-нибудь, кофе попьем, а?

* * *

– Значит, кофе ты тоже не пьешь, – говорит он, глядя, как руками в перчатках я сжимаю бутылку воды.

– Нет. Никакого кофеина.

Я не объясняю почему, а он не спрашивает.

– Ты говорила: не пошла в универ, потому что…

– Не говорила, – отвечаю я с улыбкой.

– Но я хочу знать, – говорит он, отковыривает верхушку шоколадного маффина и кладет в рот.

– За матерью пришлось ухаживать. Она перенесла операцию на спинном мозге, оказалась в инвалидном кресле, поэтому я осталась дома, сидела с ней круглыми сутками.

– Братьев, сестер нет?

– Братьев двое. Один работает в Дохе, другой тогда сидел в тюрьме.

Он удивленно поднимает брови. Я делаю глоток воды, смотрю, как он реагирует.

Он наклоняется вперед:

– Доха? Даже название такое не слышал.

Я смеюсь:

– Тюрьма, значит, ерунда, а Доха нет?

– Ничего удивительного, – отвечает он. – Я знавал людей, которые сидели в тюрьме, но не знаю никого, кто бы уехал в Доху.

И мы оба смеемся.

Я оглядываю кофейню. Мне не нравятся энергии людей, которые сидят рядом.

– Не возражаешь, если мы пересядем? – спрашиваю я и указываю на стол, который стоит совсем в стороне.

– Нет, конечно. – Он берет кофе, маффин и тут же перемещается. – За матерью ты больше не ухаживаешь, значит…

– Она жива. Брат вышел из тюрьмы и теперь ухаживает за ней. Если можно так выразиться. Мне нужно было уехать, сил совсем не осталось.

– Ничего хорошего – жить в токсичных семьях.

– Ничего.

– Я об этом много знаю.

– Очень жаль.

– По работе в молодежном центре. Мне повезло, у меня семья была очень хорошая. Меня воспитали бабушка и дедушка. Отца я не знал, мама была наркоманкой, а так детство было вполне идиллическое. Но, конечно, все могло сложиться иначе. Думаю, поэтому работа для меня так много значит.

– А что значит «специалист по работе с молодежью»?

– Это значит, что тридцатишестилетнего дядю каждый день достают подростки.

Я смеюсь.

– Да нет… Почти все думают, что это работа с трудными людьми, но я не согласен.

Он слизывает шоколад с большого пальца и продолжает:

– Ничего не имеешь против лекции? Давай потренируюсь на тебе – вдруг придется сегодня какому-нибудь учителю голову сносить.

– Ничего, – широко улыбаюсь я.

– Итак, вот что я думаю о трудных людях. Вернее, вот что я знаю о трудных людях. Это навязанный обществом ярлык, который я презираю. Трудные люди обычно очень чувствительны, а чувствительные люди могут быть очень добросовестными, осмотрительными, впечатлительными и чуткими. Часто они замечают то, чего не замечают другие, как губки, впитывают все энергии, реагируют на все раздражители вокруг себя.

Я рассматриваю его губы, его глаза. И вдруг забываю, как дышать. Дыхание перехватывает. Приходится напоминать себе, что нужно вдыхать и выдыхать. Неужели все это подстроено? Кто организовал это? Хью? Или Наоми? А он продолжает:

– Они замечают, когда кому-то неуютно, когда кто-то грустит, сердится, пусть даже человек старается скрыть свои чувства. Они понимают, что восприятие – это одно, а реальность – совсем другое, видят, что одно не равно другому. Они обычно твердо верят в доброту и справедливость. Те, кто не понимает сущность очень чувствительных людей, обычно и считают их трудными. Вот что я обо всем этом думаю. И буду защищать своих учеников до последнего издыхания.

Он кладет в рот последний кусок маффина и так комкает обертку, что крошки разлетаются во все стороны. Он очень неопрятный.

– Извиняться не собираюсь, – говорит он с набитым ртом. – Ты мне разрешила читать лекцию.

– И очень рада. Откуда ты все это знаешь?

– Изучал социологию, но больше понял, когда начал работать с учениками. Ладно… Какой твой любимый фильм?

Я смеюсь от неожиданного поворота разговора.

В кафе входит мужчина с грязно-зеленым вихрем вокруг головы. Он садится к столику рядом с нами, и вихрь начинает напоминать мне рой мух над кучей навоза. Живой, настоящий Энди сидит наконец передо мной, а мне хочется только одного – уйти. Даже не хочется – нужно уйти, оказаться подальше от этого мужчины, человека, на уме у которого одна лишь гадость. Я крепко завинчиваю крышку своей бутылки, мне не сидится на месте.