Все в саду

Сад – рай, сад – мир, сад – душа, сад – жизнь. А в сущности, что про немецкое средневековье, что про постнеклассический дискурс, всё одно и то же, везде сад – рай да сад – мир. Когда в 1982 году вышла “Поэзия садов. К семантике садово-парковых стилей” Д. С. Лихачёва, она читалась запоем. Всё казалось новым, и слово такое неординарное, с-е-м-а-н-т-и-к-а, влекло своей полузапрещенностью. Теперь же семиотика с семантикой звучат как “Антропос”! человека в футляре.

Диссертаций-монографий понаписали много, а вот главную метафору европейскости в России, Летнего сада, не уберегли.

Я, перед тем, как Летний сад закрыли на ремонт, туда зачастил. В нем я всегда проводил много времени, с детства, и считаю его одним из важнейших мест в моей жизни, и как только я в него заходил, тут же вспоминал гениальное пушкинское “В начале жизни школу помню я”. “Великолепный мрак чужого сада” я всегда связывал именно с Летним садом, несмотря на то, что до сих пор неизвестно, имел ли в виду Пушкин в своем стихотворении нечто конкретное или нет. “…светлых вод и листьев шум, / И белые в тени дерев кумиры, /Ив ликах их печать недвижных дум. / Всё – мраморные циркули и лиры, / Мечи и свитки в мраморныхруках, / На главах лавры, на плечах порфиры – / Всё наводило сладкий некий страх / Мне на сердце; и слезы вдохновенья, / При виде их, рождались на глазах”, – всё кажется мне списанным именно с Летнего сада. В семантико-семиотические монографии-диссертации он как-то не попал, хотя для многих он стал настоящей школой начала жизни, ибо Летний сад не просто сад, а сад метафизический, и есть в нём Истина, Красота и Сладострастие, Время и все девять муз, и каждая скульптура Летнего сада – философская притча.

Зачастил я в Летний сад еще и потому, что к его трехсотлетию, то есть к 2004 году, я замыслил выставку, Летнему саду посвященную. Она должна была состоять только из фотографий скульптур, от старых, сделанных еще в начале века и представляющих чудесные фотоэтюды в голубовато-серых тонах, до самых последних, современных, с “Амуром и Психеей” в полиэтиленовом мешке. Идея, вроде как на первый взгляд и незамысловатая, на самом деле была не столь уж и проста, ибо фотографы – здесь я, конечно, имею в виду не тех, кто специализируется на альбомах “Достопримечательности… ”, а художников – это очень хорошо прочувствовали. Так что Истина и Красота ими отсняты в разные времена года, при различных состояниях света, настроения и мысли; в творениях их нет никакой монотонности, одно и то же у всех выглядит очень разно, и всё сплошь – образы. Художник же всё прекрасно чувствует, и когда фотографа Евгения Мохорева спросили, есть ли у него фотографии скульптуры Летнего сада, он весьма выразительно ответил: “Что, я не петербургский фотограф, что ли… ” – потому что Летний сад не просто “парковый ансамбль, памятник садово-паркового искусства первой трети XVIII века в центре Санкт-Петербурга”, а сердце Петербурга. Альбом-каталог предполагалось сопроводить эссе, о которых я говорил с различными людьми, умеющими писать, и всё могло бы быть замечательно. Из этой затеи ничего не вышло, так как денег не нашли; то есть почти ничего не вышло, всё же трехдневную выставку в очень неплохом месте – в фойе театра Комиссаржевской в Пассаже – удалось устроить. Открылась она в день питерской презентации “Русской жизни” и была сделана именно за счет бюджета этой презентации, – я Летний сад с Русской жизнью, в кавычках или без, связал сознательно. Затем Летний сад закрылся. Рассказывали какие-то смутные ужасы о планах возвращения ему первоначального вида, и я со страхом представлял себе “реставрацию” в стиле Константиновского дворца, так что, ожидая, что старые деревья сплошь пойдут на выброс, а всё заменят стрижеными новосадами. Чтобы аккуратненько было и красиво, в ряд, как это официальной эстетике России нравилось всегда. Я с замиранием сердца заглядывал за решетку. В саду что-то воротили, но никакого особого сноса не было видно, никакого “плакала Саша, как лес вырубали”, и я успокоился. Особого интереса к обновленному Летнему саду я не испытывал, поэтому даже прохлопал сообщение о его открытии, так что пошел туда уже после того, как наслушался криков ужаса, исходящих из глоток интеллектуальной элиты.

Крики были разнообразны, но сводились примерно к одному единому воплю: вот, это уже не тот сад, где мы портвейн пили. Это “портвейн пить” связано (поясняю для молодого поколения) с андеграундом и с самоощущением внутренней свободы при полном отсутствии свободы внешней, что для ленинградского андеграунда было характерно. “Портвейн пить” – это и культурный обряд, и культурный обмен, и нарушение табу, протест против запретов, символический акт очищения себя и жертвоприношение Летнему саду, метафизическому воплощению Петербурга в Ленинграде, а не просто попойка на открытом воздухе, как это со стороны непосвященному кажется.