Все в саду

Уничтожение “сада, где мы портвейн пили” – это уничтожение связи с Серебряным веком, создавшим наиболее устойчивую мифологему Летнего сада, сохранившейся в советском андеграунде, который, пия этот пресловутый портвейн, был уверен, что присоединяется к шествию теней “от вазы гранитной до двери дворца”. Теперь андеграунд как раз и претендует на роль интеллектуальной элиты, и поэтому особенно скорбит. Вопль этот особого сочувствия у меня не вызывал, так как вся культурная связь ограничилась портвейнопитием и ни на что другое, кроме как мусолить до дыр “замертво спят сотни тысяч шагов”, андеграунд оказался неспособным. Никто ничего не создал такого, чтобы на решетке Летнего сада оказалось начертано Noli me tangere, “Не тронь меня”, которое могло бы хоть как-то власть, Летним садом распоряжающуюся, сдержать. Даже бесконечные умные культурологические исследования его обошли стороной. Никто ничего не написал и не сделал, не сделал даже самого простого, не приковал себя в знак протеста к фельтеновской решетке, так что мы сами во всем виноваты, и что уж теперь задним числом вопить.

Тем более что, зачастив в Летний сад перед его закрытием, я особенно остро ощутил его умирание, и видел, что скульптуры надо спасать, ибо они тают на глазах, прямо как куски сахара в стакане чая, и что-то делать необходимо и с деревьями, и со скульптурой, и со всем садом. Я решил направиться в Летний сад без гнева и пристрастия, ибо “Злобою сердце питаться устало – / Много в ней правды, да радости мало”, и неким сияющим летним днем подошел к вазе гранитной, откуда обычно все тени свое шествие и начинают.

Теней не было, зато было полно народу. Я тут же отметил, что шлагбаумы и ограда вокруг пруда портят, наверное, один из самых лучших петербургских видов: Ваза-Плакальщица из розового порфира в обрамлении деревьев на фоне Михайловского замка. Обогнув пруд, безнадежно испоганенный в целях порядка высоким забором, я оказался в коридоре, диктаторски предписавшим мне один путь – теперь не только не подразумевается невозможность ни шага в сторону, но даже и взгляда, – по прямой и только по прямой. Я был взят под караул и подведен к роскоши мраморных фонтанов, столь жизнерадостно бьющих прямо вверх, что окружающая толпа – и я вместе с ней – тут же заражается приятной энергетикой и радостными эмоциями, впадая в некую эйфорию идиотизма. Совершеннейший Дивный Новый Мир, Brave New World, открылся мне во всей его несказанной прелести, и в мозгу возникли чудные слова, ОБЩНОСТЬ, ОДИНАКОВОСТЬ, СТАБИЛЬНОСТЬ, дивным новым миром управляющие.

О, фонтан!!! Ты так много значишь для русской души: в русском восприятии фонтан – предмет роскоши и изысканности; фонтан для русских – европейская финтифлюшка, он прямая противоположность колодцу, чистая декорация и всегда должен бить вверх. Да и не только для русских, хотя для русских особенно, в силу его экзотичности – фонтаны же к нам прибыли из Европы. Фонтан обязателен для всякого уважающего себя офиса, будь то Лос-Анджелес или Гонконг, и я тут же, при первом взгляде на милое новшество в Летнем саду, вспомнил серию “Южного парка”, в которой Эрик Картман, решив обзавестись своей фирмой, утверждает, что самое важное – фонтан поставить. Вызывает уважение и красоту обозначает, фонтан – признак благосостояния и процветания, символ фаллической силы власти: Версаль и Петергоф. Людовик XIV и Пётр I от Эрика Картмана по сути своей мало отличны – тоже начальники.

Фонтанами дело не ограничилось, дары сыпались как из рога изобилия. Я, проходя под караулом выгородок, раздумывал, куда ж денется огромный бетонный сортир, воздвигнутый в Летнем саду то ли Хрущевым, то ли Брежневым и отмечавший в этом петербургском месте присутствие советской власти: вот он, никуда не делся. Он переоборудован, из серого стал зелененьким, чем-то приличненьким обшит, став от этого еще больше и мерзее. Пандан ему – многочисленные дощатые павильоны, изображающие то Птичник без птиц, то Оранжерею без растений, а также дощатая же беседка посередине невесть зачем разлитой лужи с фарфоровыми вазонами по краям. Красиво, слов нет, но мучительно встал вопрос: как же это всё называется? Мне говорят, что это восемнадцатый век, и что “благодаря реставрации мы получили возможность увидеть то, что не видели многие поколения до нас, – сейчас он выглядит практически таким, как его запланировал Петр I”, – как сказал на церемонии открытия Летнего сада губернатор Санкт-Петербурга Георгий Полтавченко. Полная и очевидная чушь, стыдливое “практически” не помогает, и никак это реставрацией не назовешь, реконструкцией тоже. Выдавать это за реставрацию или реконструкцию – психиатрический диагноз; и вот из табличек, услужливо объясняющих смысл появления на свет этих близнецов советского сортира, выплыло чудесное словечко – “воссоздание”.