Все впереди

Первая часть романа зримо противопоставлена второй, с какой стороны ни взглянуть. Завязка — развязке. Мещанское бытие — антимещанскому протесту. Подозрения — убеждениям. Победы — поражениям и наоборот. И даже в восприятии романа в целом это внутреннее противостояние частей, созданное писателем вполне осознанно, играет свою роль: первою частью он вовлекает читателя в стихию внешне спокойной, ироничной, становящейся постепенно все более напряженной нравственно-философской прозы — это штиль едва всколыхнувшегося перед грозой моря; во второй части — накал борьбы ураганной силы — борьбы идей, эмоций, чувств, поиск спасительной лодки, чтобы найти свой берег, добраться до него…

Несущая форма духовного бытия народа и литературы — язык — выступает в романе в столь резкой контрастности, тождественной всякий раз строго взвешенному и продуманному замыслу автора, что невольно приходит мысль о найденном магическом перстне русской словесности… А впрочем, нет, все гораздо проще: не будь В. Белова с его «Привычным делом», «Канунами», «Ладом», даже с его «Речными излуками», не говоря уже о «Воспитании по доктору Споку», — вряд ли мы имели бы и «Всё впереди» с его осязаемой, соответствующей материалу жизни, пластичностью, гибкостью и выразительностью языка.

Роман дает любопытную возможность сравнить (и, думается, сделано это умышленно!), как меняется язык в соответствии с задачей автора при описании, в сущности, одного и того же предмета — например, видения белой лошади Ивановым.

«Не желая спугивать необычно отрадное свое состояние, Иванов тихонько вылез из машины и ступил ближе к туману и полю. Звуки не стали его преследовать. Он остановился и вдруг вдалеке увидел белую, скорее всего цыганскую, лошадь. Она щипала траву и была намного белее тумана. И все это — сочетание тумана и прекрасных звуков, видение белой лошади и запах талой земли — обескураживало, заставляло вспоминать нечто необыкновенное и забытое, но, по-видимому, самое главное. Но что же в жизни самое главное?»

А вот — та же лошадь, но совсем иное состояние Иванова, да и Люба, с которой ассоциативно вспоминается лошадь, уже совсем другая для него.

«Белая лошадь стояла в глазах. Белая лошадь расплывается в сером тумане! Он, жаждущий справедливости Иванов, слышал ее ночной топот и ржанье. Она ржала, когда останавливалась, эта Белая лошадь. „Ржала, ржать“. Слово утратило свою первоначальную чистоту, оно стало выражением цинизма. Неужели дурная судьба преследует даже слова?..»