Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

Неолиберализм, зачастую совместно с постмодернизмом, выступающим в качестве его культурного слуги, руководил этим процессом стирания всеобщего достояния. Пока посетители наслаждались веселыми воротами Фурмана на Granary Square, их, скорее всего, фиксировали многочисленные камеры видеонаблюдения, а затем изображения с них обрабатывалось с помощью программного обеспечения для распознавания лиц. Частный владелец площади, компания Argent, опубликовала заявление, в котором говорится: «Эти камеры используют ряд программных алгоритмов обнаружения и отслеживания, включая распознавание лиц, но также оборудованы сложным современным программным комплексом, позволяющим защищать частную жизнь широкой публики»[574]. Исследователи из Эссекса обнаружили, впрочем, что в ходе заказанных полицейскими испытаний технологии распознавания лиц для поиска подозреваемых уровень ошибок составлял 81 %. Если вы цветной, вас еще меньше обрадуют исследования, которые показывают, что чем темнее оттенок вашей кожи, тем выше вероятность того, что программа для распознавания лиц опознает вас ошибочно[575].

Неолиберализм — сворачивание государства, расширение корпоративного контроля над нашей жизнью и использование технологий, чтобы, по очереди, доминировать, возбуждать и устранять массы, — процветает. Когда-то здесь использовалась постмодернистская архитектура для создания фасадов, но теперь она больше не нужна. Обозревая руины лондонской постмодернистской архитектуры, Пабло Бронштейн писал: «Созданные для того, чтобы вдохновлять нас финансовым гламуром, они теперь выглядят неуклюже, и мы, смущаясь, отказываемся от них. <…> та самая идеология, которой они помогли победить, теперь покинула их»[576]. Постмодернизм, который когда-то запустил обе руки в сундук истории, теперь сам стал ее незначительным моментом.

В 2011 году Музей Виктории и Альберта, казалось, забил последний гвоздь в крышку гроба постмодернизма, организовав выставку, посвященную ему как очередному ушедшему в историю художественному движению. В 2017 году разноцветная постмодернистская лондонская насосная станция «Храм штормов» Джона Аутрама на Собачьем острове, вместе с Poultry № 1 Джеймса Стирлинга, была внесена в список памятников культурного наследия Класса II*. Революция стала национальным достоянием[577].

Но с этим возрождением есть одна проблема. Постмодернизм — это не просто один из стилей архитектуры, служивший неолиберальному бизнесу, пока не был выброшен за ненадобностью только для того, чтобы быть снова извлеченным из могилы ради колонизации индустрией исторического наследия — хотя он и включает в себя всё это. Постмодернизм — не только призрачный модернизм, преследующий нас выцветшими яркими красками и жалкой ныне детской игривостью. Его дух всё еще жив и не подает никаких признаков умирания. Он живет среди нас, выражая себя в политике постправды, в гендерной теории, в ниспровержении ценностей высокого искусства. Цифровые технологии и социальные сети вряд ли сделали постмодернизм устаревшим, скорее они вдохнули в него новую жизнь.

Многие критики полагали иначе. Для них постмодернизм умер. Вопрос только в том — когда. В 2007 году Брайан Макхейл спрашивал: «Чем был постмодернизм?» — а журнал Twentieth Century Literature выпустил номер под названием После постмодернизма[578]. Для некоторых конец постмодернизма знаменуют теракты 11 сентября.