Всё, всегда, везде. Как мы стали постмодернистами

Новый дух капитализма начинается с выражения удивления и замешательства. Как могли капитализм и либеральное государство не просто пережить 1968 год, но и после этого великого потрясения стать еще сильнее? Когда правительство де Голля зашаталось, капитализму пришлось найти способ приспособиться, чтобы выжить. Предположение Болтански и Кьяпелло состоит в том, что капитализм ответил на 1968 год, предложив своим оппонентам то, чего они требовали. Они разделяют неприятие капитализма на две формы: художественную и социальную. Первая — художественная критика — требует свободы и отвергает недостоверное. Вторая, социальная критика, отвергает эгоизм и требует сострадания. Обе формы критики преследуют капитализм с момента его возникновения. Художественная критика зародилась в девятнадцатом веке как реакция художников на буржуа, которые «владеют землями, заводами, женщинами» и, как выразились Болтански и Кьяпелло, «ослеплены своим стремлением к сохранению богатств, думают только о том, как их приумножить, пустить в дело, добиться приращения капитала, они обречены на скрупулезное, мелочное предвидение всего и вся, на предельно рациональное распоряжение своим пространством и временем, на почти маниакальное производство ради самого производства»[542]. Художественная критика противопоставила этой буржуазной норме антиномичную, мятежную фигуру, называемую денди. Этот бездельник, любимец контркультурных «плохих парней» французской литературы, от Шарля Бодлера до Мишеля Уэльбека, не хотел понимать правила жизни при капитализме. Денди презирает любое производство, помимо важной задачи производства самого себя, и свободен от всех привязанностей, а в особенности от привязанностей, связанных с владением вещами, за исключением, по-видимому, абсента, изящных перчаток и туфель на толстой подошве для бесцельных, экономически бессмысленных derives по парижским окрестностям.

Социальная критика, напротив, возникла из протеста тех, кто был лишен материальных плодов растущего благосостояния, терпеть не мог буржуазный эгоизм и ненавидел растущую атомизацию социальной и трудовой жизни, вызванную капитализмом. Во Франции, как и в других развитых странах, эту социальную критику в основном взяли на себя организованные рабочие и левые партии.

На первый взгляд, эта таксономия может показаться слишком неконкретной и основанной на конкретном примере положения во Франции, чтобы, изучая ее, было возможно выработать понимание процесса борьбы против капитализма и за признание лишенных представительства, угнетаемых или отверженных меньшинств во всем мире. Но я подозреваю, что в более широком смысле она применима, чтобы помочь нам понять, как капитализм мутировал, чтобы победить своих врагов и, таким образом, выжить.

Социальная критика была нейтрализована, потому что рабочий класс просто подкупили. В своем эссе Рабочие в репрессивном обществе соблазнов: парижские металлурги в мае — июне 1968 года французский историк Майкл Зайдман утверждал, что бастующие вернулись к работе, потому что им предложили повышенную заработную плату, позволяющую покупать более качественные товары длительного пользования, и улучшили условия труда[543]. Французские рабочие вступили в эпоху, когда спрос на такие товары в значительной степени заменил революционные стремления, и, как оказалось, его удовлетворение вызывало гораздо больше общественного одобрения, чем усилия по рабочему контролю. После 1968 года французский коммунизм пришел в упадок, и профсоюзы больше никогда не играли мускулами так, как в бурные дни мая 1968 года.

Но в то время как в результате этого подкупа социальная критика капитализма утихла, художественная критика, напротив, стала более мощной и значимой. Новый дух капитализма, возникший после 1968 года, черпал силу в либертарианских и романтических течениях конца 1960-х годов и теориях, которыми снабжали их галльские философы. Делёз и Гваттари были прозелитами революционной силы желания. Они также создали наиболее показательную метафору постмодернистской эпохи — ризому, — предполагающую, что сетевая структура лучше описывает принцип функционирования справедливого общества, чем метафора дерева. Риторическая сила этой метафоры состоит в том, чтобы предъявить обвинение иерархическим структурам — и не в последнюю очередь из-за династической передачи богатства и привилегий.