Все загадки истории

Она никогда не опаздывала. В крайнем случае добиралась на микроавтобусах, на грузовичках, даже на поливальных машинах! Если в назначенный час у метро останавливалась какая-нибудь нелепая машина — это была она.

Можешь меня чмокнуть в щечку. Нет-нет, чемоданчик не трогай. Я сама. Я потом как-нибудь нарочно устану для женственности и попрошу тебя понести… Что ты улыбаешься?

Я не улыбаюсь.

Нет, ты улыбаешься. У меня смешной вид, да? Просто у девушки в руках — два места: сумочка и пальтишко. Как я вышагиваю с тобой важно, ха-ха-ха! Нет-нет, чемоданчик не трогай!

Она боялась любой его помощи.

Это не нужно девушке. Чтобы не мягчать. А то не заметишь и опять влопаешься в привязанность. А потом отвыкать трудно. Лучше подбадривать себя разными глупыми, грубыми словечками — опять же, чтобы не мягчать. А то хорошо мне — я плачу, плохо — реву, слезы у меня близко расположены, думаю я себе.

«Думаю я себе» — одно из выражений, которыми она себя «подбадривала». Другое — «ужасно».

По дороге ее посещали самые внезапные мысли, и тогда она вдруг вцеплялась в его руку и произносила, расширив зеленые глаза:

— Ужасно!

Но добиться от нее, что именно «ужасно», было невозможно. Она шла и молча шевелила губами — это она так беседовала сама с собой. А через несколько дней вдруг говорила:

— Знаешь, мне приснилось в ту ночь, что тебе стало плохо-плохо и ты остался совсем один, какой-то разорившийся, никому не нужный, «изгой», как говорит бабушка Вера Николаевна. И я тебя так жалею, ну до слез, а помочь почему-то не могу, не пускают меня к тебе… Представляешь, мы с тобой шли тогда — и я все это вдруг так отчетливо увидела!

Но все это она говорила ему потом…

В комнату весело ввалились все те же: Женщина с никаким лицом и радостный Сережа.

— Время, Федор Федорович!

Режиссер принял величественный и таинственный вид — такими иногда бывают женщины перед родами.

— Пора в павильон! Со мной пойдешь или здесь над финалом подумаешь?

— Над финалом я думать не буду. Финал будет прежний.

— Парень, так не пойдет. Я прошу тебя о минимуме — другие режиссеры вообще ничего не просят. Они просто не разговаривают с авторами, они их переделывают. — Режиссер распалял себя. — А я прошу! Я объясняю, почему меня жмет! А ты…

Когда напечатали его повесть, некая критическая дама, существо некрасивое и оттого, естественно, умное и злое, сказала, яростно улыбаясь:

— Милая повесть. Можно, конечно, писать и получше, но сейчас это необязательно. Восхитительна главная героиня — святая. Это своего рода новаторство. Последние удачные жития святых были написаны в пятнадцатом веке.

Он горячился и, стараясь оскорбить даму, заявил, что его повесть нелегко читать женщинам, столь разительно похожим на каракатиц. Он хотел ее обидеть… Зачем? Она была не виновата. Она никогда не любила. И ее не любили. Никогда. И оттого она была так яростно деловита и с такой страстью занималась уймой важных и серьезных вещей, которые в конечном счете оказываются такими неважными и несерьезными…

А она — любила. И поэтому повесть имела успех. Ему повезло с ней. Ему попалась прекрасная она. Это самое важное, если ты стараешься писать правду. А он тогда старался.

— Если хочешь знать правду — надо переписать полсценария! — прокричал Режиссер, уже стоя в дверях. Чтобы весь коридор слышал, как он управляется с автором. И как он несчастен. — Скажи что-нибудь! Роди!

— Пошел к черту.

— Пошел сам! Я не буду снимать! Снимай сам это дерьмо! Говенный святочный рассказ! И справедливо об этом писали!

— Зачем ты тогда взялся снимать?

— Потому что нечего было снимать! Понимаешь: не-че-го! А хочется! А нечего! А надо! Ам-ам делать надо!

— Федор Федорович, в павильоне-то заждались, — нежно сказал Сережа. Он любил скандалы.

— Я прошу тебя, парень, — сказал Режиссер покорно и тихо, — постарайся меня понять. И не надо со мной ругаться! А то тебе что — отряхнулся и пошел, а мне снимать! Посиди, подумай. И приходи.

— Мы в седьмом павильоне, — сказал Сережа. И все они пропали за дверью.

Эту историю он считал святой для себя. Он обещал себе не разрешать никому прикасаться к ней. И когда зазвонили телефоны с киностудий (это было ему приятно, этого он ожидал), он с достоинством отказывался. Чем больше он отказывался, тем больше разжигались страсти — таков был закон. Прошло несколько лет, или несколько месяцев, как ему показалось (нет, по календарю все-таки несколько лет), и он забыл свое обещание и согласился. К тому времени он многое забыл из своих обещаний.

Дверь отворилась, и вошел Сережа. А может, и не Сережа. Может, двойник или тройник.

— Ну, как вы? — спросил лже-Сережа.

— Ничего.

— Ну, а вообще?

— Тоже ничего.

— Вот и хорошо… Сам просит привести вас в павильон. Пойдем с заднего хода. — И засмеялся.

И он понял, что это все-таки был Сережа.