Всегда лишь она

– Поэтому я оставил ключи на переднем сиденье машины, оставил ее незапертой и пошел домой. Я лежал без сна всю ночь, надеясь, что она позвонит, но она так этого и не сделала. И на следующий день тоже. А потом моя девушка вернулась домой, и я убедил себя, что это конец, что все кончено. Она покончила со мной. Мы никогда больше не увидимся. Она выйдет замуж, и мы продолжим свою жизнь. И я сдержал свое обещание никогда никому ничего не говорить. Я не знал, что она пропала, пока полицейские не постучали в мою дверь.

Возникает пауза, и Кенни добавляет:

– Клянусь жизнью моей матери.

– И это много значит для тебя, не так ли? – спрашивает Хэл. – Жизнь твоей матери?

Ответ Кенни едва слышен:

– Конечно.

Никто ничего не говорит, но Фэй может расслышать шелест бумаги, пока диктофон продолжает записывать. Кто-то прочищает горло. Она открывает рот, чтобы попросить Хэла выключить запись, сказать, что слышала достаточно. Но он поднимает руку, призывая ее слушать дальше. И в тот же самый миг она слышит низкий, полный боли полуплач-полукрик, задыхающийся, сдавленный вопль, который может исходить только из глубины души.

– Это моя вина, – рыдает Кенни, и его слова похожи на один долгий мучительный стон. Он еще несколько секунд всхлипывает, потом она слышит, как он пытается взять себя в руки.

Голос Хэла говорит:

– Это несчастный случай, сынок.

– Нет, – возражает Кенни сквозь слезы. – Она мертва из-за меня. Если бы я пошел и попросил о помощи, вместо того чтобы разочароваться в ней, возможно, кто-то смог бы ее найти. Может быть, они спасли бы ее. Если б я не оставил ее там. Если бы сделал хоть что-то – что угодно, – вместо того чтобы не сделать ничего.

– Выключи, – просит Фэй.

Хэл выключает запись.

– Все равно там больше ничего нет. Я пытаюсь успокоить его, а потом мы обсуждаем формальности.

– Это его вина? – спрашивает она хрипло. Она снова это чувствует, снова ощущает потребность обвинить кого-нибудь, покарать причастных. Кого-нибудь, но не человека, который умер. Она жаждала возмездия за смерть Лидии так сильно, но что, если дело было в самой ее сестре? Если бы та была мудрой и зрелой, а не безответственной и импульсивной? Она не имела права отправляться на пикник одна в лесную чащу с трехлетним ребенком. А теперь вот и Энни, выпрыгнувшая из машины и убежавшая в лес среди ночи и под проливным дождем.

Несчастья случаются. Жизнь сворачивает не туда. С людьми происходят ужасные вещи. Теперь у Фэй нет ни сестры, ни племянницы – по вине обстоятельств, которые те сами создали. Виноват ли Кенни? Возможно, отчасти. Но именно упрямство Энни на тему их тайных отношений превратило его жизнь в ад. И теперь ему придется жить со всеми его «если бы» до конца своих дней. «Если бы» и боль утраты. Что ж, у них будет много общего.

Хэл встает и тянет ее за собой. Он крепко прижимает Фэй к себе, целуя в макушку, и ее взгляд устремляется к открытой двери спальни. Он кладет палец под ее подбородок и поднимает ее голову, пока их глаза не встречаются.

– Не беспокойся об этом, – говорит он.

– Кто-то может увидеть, – возражает Фэй и вдруг понимает, насколько она устала от этих трех слов – слов, которые управляли ее жизнью слишком долго. Она устала от секретов, от игр в прятки, от лжи, от отрицания. Довольно правил. Она больше не может делать это с Хэлом. Она хочет жить открыто, в ярком свете дня. Она хочет, чтобы он сказал ей правильные слова, заверил, что будет отстаивать их отношения, что заявит свои права на нее.

Но вместо этого он просто говорит:

– Никто не увидит. – И Фэй знает, что он рассчитывает остаться с ней невидимым. Но она устала быть невидимкой. Она желает света, она рвется к нему. Она хочет принадлежать, хочет быть с кем-то рядом. Как это и должно быть.

– Тебе пора идти, – говорит Фэй.

Он собирается возразить ей, но что-то останавливает его. Он кивает один раз и уходит.

Клэри просовывает голову в дверной проем сразу после его ухода. Ее голос тих и слаб, когда она зовет ее:

– Мама?

– Да? – отвечает Фэй.

– Я видела, как Хэл уходил, – произносит Клэри, тяжело сглотнув. Она подходит к кровати Фэй и садится рядом, на место, где сидел шериф.

– Да, ему пришлось вернуться в участок, – говорит Фэй. Она знает, как это должно выглядеть для Клэри: Хэл здесь, в ее спальне, на ее кровати. Неприлично интимно, независимо от ситуации. Обычно у полицейских принято сообщать плохие новости в гостиных. – Он принес мне запись показаний Кенни. Не думаю, что он был уполномочен это делать, но… По-моему, он просто пожалел меня.

Клэри поднимает руку с усталым выражением на лице.

– Мама, – говорит она. – Тебе не обязательно объяснять.

– Объяснять… что? – спрашивает Фэй, чувствуя, как сильно ее сердце колотится в грудной клетке.

Клэри усмехается точно так же, как делала, когда была подростком и считала, что понимает, как все устроено, лучше Фэй.

– Я все знаю. – Она задумывается на мгновение, смотрит вверх и улыбается кому-то, кого здесь больше нет. – Мы знаем.

– Мы? – спрашивает Фэй, хотя уже знает, что ее дочь имеет в виду.