Всегда тринадцать

Крепыш, неизменный заводила среди школьных товарищей (за год школу приходилось менять по нескольку раз), Гриша в примерных учениках не числился, а иногда — того хуже — позволял себе такие выходки, что Анну вызывали для объяснений.

Отличился он и в Южноморске.

— Мальчик смышленый. Некоторые из педагогов не нарадуются, — сказала классная воспитательница. — Например, по географии так отвечает — заслушаться можно. — Анна едва удержала улыбку: мудрено ли, что Гриша знал географию. — Зато другие учителя просто не знают, как справиться с ним. Вчера ни с того, ни с сего стал во время урока на голову, а получив замечание, не нашел ничего лучшего, как пройтись по классу колесом. Воротясь из школы, Анны отругала сына:

— Стыдно за тебя. А еще артистом мечтаешь стать! Пока не кончишь школу, не получишь аттестат.

— Эх вы, родители! — страдальчески вскричал Гриша. — Состарить, уморить меня хотите!

Так было недавно, но сейчас, когда наступило каникулярное время, Гриша воспрянул духом. Он рассчитывал дни напролет проводить в цирке, знакомиться с артистами, смотреть репетиции. Да и отец, верно, будет больше уделять ему внимания.

За вагонным стеклом становилось все интереснее. Железнодорожная колея делала крутые повороты, взбиралась наверх. Паровозные гудки то разносились с гулкой многократностью, то замирали в черной глубине туннелей. Один туннель, за ним второй — того длиннее, — и снова кручи, пролеты мостов, речка далеко внизу, вся в пенистых клочьях. Вот здорово!

В купе, где вдвоем оставались супруги Сагайдачные, настроение было другим — внешне ровным, но внутренне натянутым. Ни Сагайдачному, ни Анне не удавалось вычеркнуть из памяти то несогласие, что прорвалось накануне отъезда.

Сперва, услыхав предложение жены, Сагайдачный вскипел, вспылил: «Хорошенькое дело! Надо же придумать ахинею такую! Вконец одурела баба!» Потом, умеряя раздраженность, сказал себе: «В том-то и дело, что одурела. На здравый рассудок такого не придумаешь — прочить меня в службисты. Самое лучшее забыть, не обращать внимания!» На деле это не удавалось. Настороженность не покидала Сагайдачного, и он хмуро продолжал приглядываться к Анне. Она обрадовалась даже, когда Гриша, приоткрыв дверь в купе, крикнул:

— Мама, иди скорей! Смотри, какой здоровенный электровоз! Вот бы машинистом на него!

— А как же цирк? — улыбнулась Анна. Она стояла, опустив руку на плечо сына. — Или передумал?

— Что ты, мама! Я как отец! Это твердо решено!

Вернувшись в купе, предложила проведать Васютиных.

Сагайдачный сперва отказался:

— Сходи одна.

— Неудобно, Сережа. Тем более у них такие обстоятельства.

Неохотно поднявшись, Сагайдачный последовал за женой.

Васютина-мать переводила дух после только что перенесенной схватки. Лежала бледная, лицо в испарине, под глазами синева. Римма, поглаживая Пулю, сидела у матери в ногах, а на скамье напротив Васютин развлекал меньших дочек — запускал жужжащий волчок и при этом сам ему подражал, смешно надувая губы.

— Мир честной компании, — сказал Сагайдачный. — Зашли поглядеть, нет ли в чем нужды.

— Спасибо, спасибочко! — засуетился, вскочив, Васютин. — Уж вы не взыщите, что беспорядок у нас. А так ничего — справляемся помаленьку!

Наклонясь к Васютиной, Анна шепотом справилась, как она себя чувствует. Та кивнула: мол, отпустило, легче стало. И, тоже шепотом, начала жаловаться, как измаялась за дорогу.

— Вася хлопочет, суетится, да ведь толку от него ни на грош. Хорошо, Зина Пряхина помогает.

Тут же, будто угадав, что о ней зашел разговор, появилась сама Пряхина: ходила в туалет — простирнуть детские рубашонки. Развесив их сушиться, вытерла нос младшей васютинской дочке, средней поправила бантик в косичке, а потом с укоризной крикнула Буйнаровичу, восседавшему на откидном стуле в коридоре:

— Ты почему прохлаждаешься, Рома? Изволь-ка девочку покачать. Не знаешь, как это делается? Посади на колено и приговаривай: хоп-хоп!

Силач повиновался. Его отношение к Пряхиной отличалось полной покорностью и столь же постоянной восхищенностью. Пряхина не была красавицей: напротив, лицо ее портила излишняя худощавость, даже заостренность. Но для Буйнаровича, что он и высказывал каждым взглядом, не существовало более интересной, совершенной женщины.

— Хоп! Хоп! — гудел он, подкидывая на могучем колене заливисто смеющуюся малышку.

Теперь появились и Вершинины: Федор Ильич впереди, за ним жена — тусклая, выцветшая, безмолвная.

— А-а! Гости дорогие! — пропел Вершинин. — А я в купе сижу у себя, и точно в спину толкает кто-то: иди, сейчас же иди к Васютиным. И не напрасно, оказывается. Гости к нам пожаловали!

При этом он по-обычному расплылся в улыбке, точно желая всех заверить: глядите, каков я — самый компанейский, свой в доску. С глазами только не удавалось ему справляться. Анна и в этот раз заметила, какие они у него беглые и высматривающие.

Поговорили о том о сем. Разговор, естественно, перекинулся на Горноуральский цирк. Чем-то порадует? Хорошо ли будет в нем работать?