Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

Я встал с постели и, греясь у камина, не зная, одеться ли мне или снова улечься в постель после ухода любовницы, старался сохранять спокойствие и быть как бы в стороне от этой глупой ссоры, в которой Мариэтта полностью обнажила свою истинную натуру.

— Что? — спросила она раздраженно.

Не сдержавшись, я изо всей силы хлестнул Мариэтту по щеке. Она ответила на это дерзким смешком.

— Иди отсюда, — сказал я ей тогда, — так будет лучше… Поняла?

Произнося это, я взял ее за руку, чтобы проводить до двери. Она не оттолкнула меня.

— Только, — торопливо прошептала она, — если я уйду… я уже больше не вернусь. Понимаешь, Клод?.. О, Клод, это ты, значит, меня прогоняешь?

— Да.

Я тянул ее за руку; мне не терпелось, чтобы она как можно скорее оказалась на улице. Я довел ее до двери. Я просил ее оставить меня в покое… Как? Эти слезы, эта перемена настроения, эта отвратительная сцена имели причиной только женский эгоизм и страх, что ее бросят. Это было уже слишком. Я имел доказательство, что она меня не любит… Нет, она меня не любит… Она не любит никого, кроме себя, свои удовольствия, свои удобства, ложную роскошь, в которой теперь жила… и кроме того, она страдала только от уязвленного тщеславия покинутой любовницы, покинутой из-за другой… Нет, я же прекрасно это понимал! Это именно раненое самолюбие делало ее невыносимой, жаждущей каждый день узнавать про новую измену… Констатировать ее… и страдать всякий раз из-за нового предательства… А я, что я, я был не в счет. Мне все рассказывали, и мне оставалось только выслушивать, только наблюдать за чередой хороших и плохих дней… И потом, что я мог сделать?.. В чем моя вина? Фернан ведь ничего не знает о нашем союзе? Тогда не стоит ломать голову: Мариэтта одна виновата в том, что случилось, и пусть теперь пеняет только на себя…

Я вспоминаю, как я тогда разозлился и как стал осыпать упреками свою любовницу, вспоминаю оскорбления, брошенные ей в лицо, вспоминаю свое бешенство, свое малодушие.

— Дурак! — заключила моя любовница.

А между тем я как раз ждал одного-единственного слова, чтобы наброситься на нее и раз и навсегда отбить у нее охоту вести себя со мной вызывающе. Мариэтта не пыталась убежать от меня. Она только заслонила лицо рукой и стоически ждала. Она не кричала. Она позволяла бить себя, стоя у двери, которую она могла бы открыть, чтобы избежать ударов, сыпавшихся на нее, словно частый град, ударов, в которые я вкладывал всю свою силу.

— Клод! — простонала она только тогда, когда я перешел границы своей жестокости. — Клод!

— Уходи! Уходи! — кричал я, готовый бить еще. — Все кончено… Я не хочу тебя больше видеть… Никогда!.. Больше никогда!..

И тут Мариэтта раскинула руки, сжала меня в своих объятиях и, увлекая меня к алькову, начала неистово целовать меня, вся сияющая, охваченная необъяснимым волнением:

— Ты!.. Ты!.. Ты!.. Ты!..

XV

Я сейчас уже не так молод, чтобы, вспоминая о том, какой страстной привязанностью прониклась ко мне Мариэтта после этой сцены, заключить, что нет лучшего способа понравиться женщинам, чем бить их. Но тогда я был в этом уверен, и моя любовница тоже. Мои взбучки заставляли ее забывать о своих несчастьях. Она добивалась их, любила их, так как после того, как она безропотно переносила их, ей было особенно приятно простить мне мою неистовость и причину, ее породившую… Я должен сказать, что, начиная с того раза, когда Мариэтта предоставила моей прихотливой натуре возможность утвердиться в столь грубой форме, мне хватало любого пустяка, чтобы моментально впасть в сильный гнев. Например, мысль о том, что мой соперник не был уже для Мариэтты тем любовником, каким она его описывала, наполняла меня агрессивными желаниями. Это ставило меня по отношению к нему в столь дурацкое положение, вызывая во мне ощущение своей неполноценности; я с большим трудом мог это вынести, так что порой даже моя любовница была бессильна утолить тоску.

Бедняжка это понимала. Вот почему, для того чтобы избежать унижения и не оказаться брошенной и Фернаном и мной, она ухитрялась подливать масла в пламя наших ссор и, превращая их в битвы, безропотно считать наносимые ей удары.

Я мог бы теперь пользоваться более частым отсутствием Фернана и проводить большинство ночей с Мариэттой, даже в ее постели, потому что он там не спал, но у меня пропало всякое желание делать это. Кроме того, мне казалось, что Мариэтта уже не обладает больше ни тем пылом, который я знал в ней, ни тем упорством и трепетом в поиске наслаждений, которые толкали ее в глубины развращенности. Я видел, что, покидая ее, этот ужасный человек, прививший ей эти вкусы, оставил ее, в сущности, без средств. Он возвращал ее мне такой, какой она мне уже не нравилась, и чтобы преодолеть мое безразличие, нам нужны были теперь ссоры, которые будили Мариэтту, извлекали ее из оцепенения и помогали ей вспомнить сложную науку игры на наших чувствах, вознаграждавшую нас ни с чем не сравнимыми наслаждениями.