Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

Каким легким и приятным делают человеческое существование деньги! Какая беззаботность! Какая свобода духа! Я замечал это по тому, как Мариэтта приближалась к витринам и изучала радующие глаз чудеса. Вот, в одной из них расположились шляпы. Чуть подальше — ботинки, платья, украшения… Мариэтта не уставала ими любоваться. Она останавливалась перед каждой витриной, и Максим, который знал женщин получше, чем я, предоставлял ей восхищаться в свое удовольствие, а потом дарил ей вовсе не кольца и не ожерелья, которыми она любовалась, а какую-нибудь мелочь или иногда цветы, которые уличная торговка предлагала нам в подходящий момент.

Трудно описать радость Мариэтты. Эти цветы заставляли ее забывать об украшениях; они благоухали, они были восхитительны. Я тоже находил их красивыми. Я был рад за свою любовницу и одновременно горд тем, что ее видят с нами, несущую эти гвоздики или розы, которые делали ее еще желаннее и притягивали к ней взгляды прохожих. Знали ли они, что эта красивая девушка принадлежала мне? Мне бы хотелось, чтобы в этом никто не сомневался. Так как теперь она уже не была тем покорным и грустным созданием, чьему развращению я напрасно способствовал; я смотрел на нее теперь — высокую, в красивой одежде, — в элегантной обуви, в меру накрашенную — совсем другими глазами.

Она еще никогда не выглядела так хорошо, и Максим ей об этом говорил. Он осыпал ее комплиментами, которые делали ее счастливой, и я в конечном счете был рад этому, так как моему отцу удавалось гораздо лучше, чем мне, находить слова, способные польстить самолюбию моей любовницы, и я думал, что Мариэтта не могла не быть мне за это благодарна.

Казалось бы, мне следовало с помощью своей фантазии изложить тогдашние взаимоотношения отца с моей любовницей в таком захватывающем порядке, чтобы возбудить любопытство читателя. Но жизнь — это не роман, и я вижу интерес моих воспоминаний скорее в повседневном их очаровании, нежели в том, какая у них будет развязка.

Итак, я был очарован ухаживаниями Максима за Мариэттой, которая их поощряла, показывая, как они ей приятны. У меня не мелькало ни малейшего подозрения, во-первых, потому, что Максим был моим отцом, а во-вторых, потому, что во время нашей совместной жизни моя любовница по ночам вновь становилась все той же горячей и страстной подружкой по моим прежним любовным утехам. Я обретал ее такой, какой она была раньше, старательно наслаждающейся своей и моей чувственностью, исполненной желания снять усталость, обещаний пылких утех и умеющей настолько отдалять приближение счастья, что когда мы, наконец, достигали его, то оказывались словно в глубине бездонной пропасти.

Убранство комнат предоставляло возможность воскресить мои самые сокровенные мечты — анонимные декорации, состоящие из мебели красного дерева, из кисейных бледно-белых занавесок, старого ковра, и особенно этой двусмысленной гостиничной атмосферы, которой нельзя лучше насладиться ни в каком другом месте, как здесь, где ночные соседи в тишине следят за доносящимися до них звуками. Я пользовался этой обстановкой и этой атмосферой, чтобы создать мир, где Мариэтта могла царить над всеми моими органами чувств. Гостиничные комнаты, вы всего лишь тесный рай! Вы были одновременно и адом, где, наверное, в одной из таких же келий, как и наша, Максим, должно быть, вспоминал, как моя мать застала его со служанкой… где Мариэтта вспоминала своих любовников… где я сам старался не слишком задумываться о «патронше»… Но получалось ли у меня? Мне казалось, что моя мать присутствует здесь, между нами, что она по-настоящему разделяет нас, что эта гостиница принадлежит ей и что, заснув после кипучих ласк рядом с Мариэттой, я проснусь в этой же постели один. И тут я сбрасывал с себя охватывавшее меня оцепенение. Я ощупывал все тело Мариэтты, затем погружался в безотрадный, беспробудный сон и спал до самого утра.