Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

— Вы, значит, и есть господин Клод, так ведь? — спросил он после минуты тягостного молчания.

Я кивнул головой, подтвердив, что он не ошибается.

— Так… — пробормотал он.

Это был субъект лет пятидесяти, не слишком ухоженный, хотя и в перчатках, с крашеными усами, высокий, скорее тощий, чем худой, — на всей его не внушающей симпатии фигуре лежал какой-то отпечаток хитроватости и нездоровья. Он держал накинутый на руку плащ. Накладной целлулоидный воротник окружал его шею сомнительной белизной. Что до его высоких лакированных ботинок и гетр из серого драпа, то они были старые и потертые.

Я изучал его, весьма, впрочем, удивленный тем, что он точно так же изучает меня, притом с бесцеремонностью, которой у него не было вначале. По какому праву он позволяет себе столь тщательный осмотр? Что за наглость! Что за нелепая фамильярность! Он ведь, в отличие от меня, был здесь, в этой гостинице, не у себя дома.

— Я здесь, — послышался вдруг голос «патронши». — Я у себя в комнате!

Она открыла дверь.

— Что случилось? — спросила она.

Я вне себя взбежал по лестнице к матери, надеясь, что мне достанет энергии устроить ей сцену; и в самом деле, по одному только моему возбужденному виду «патронша» тут же поняла, о чем пойдет речь.

— Я только тебя прошу говорить потише, — сказала она. — Не надо поднимать шум на весь дом.

— О! Весь дом! — Я усмехнулся. — Поскольку я не собираюсь здесь оставаться, я хочу тебя предупредить, что это не имеет значения.

— Ты потерял голову!

— Успокойся.

«Патронша» выжидающе встала, готовая дать отпор.

— Успокойся, — продолжал я, стараясь донести до нее всю силу кипевшего во мне негодования, — но результат твоего визита к Мариэтте оказался совсем не тот, на который ты рассчитывала. Тем хуже для тебя! Или тем лучше! Это уж ты сама решай, поскольку я ухожу и буду жить с Мариэттой… Только не думай, что я пришел попрощаться с тобой. Нет! Если уж человек способен пустить в ход те средства, которые использовала ты, чтобы добиться от бедной девушки обещания отказаться от меня… хотя она меня любит… понимаешь? Конечно… Я не могу простить тебя, даже с учетом того, что ты послушалась чувства, которое… которому… ну… в общем… чувству…

— Материнскому чувству, — заключила она, не дрогнув.

— Нет, женщины без сердца, — резко возразил я, — и к тому же неискренней… О! Ты напрасно будешь искать оправданий и напрасно считаешь, что имеешь право вмешиваться… чтобы положить конец скандалу… Не смеши меня! Прежде всего, если уж скандал вспыхнул, то не нужно далеко ходить, чтобы узнать, кто его разжег, а потом и раздул до его теперешних размеров. Это ты. Не говори, что нет. Ты одна. Сплетни? Ты первая спровоцировала их. И направляла их против Мариэтты… Доказательства? Ты помогала сплетням разноситься… И ты думала, что когда-нибудь они разрастутся так, что оттолкнут меня от нее…

— Так, дальше! — потребовала «патронша».

Она была спокойна со мной и, противопоставляя моей ярости свою волю, держалась настолько твердо, сопротивлялась нараставшему в ней гневу столь успешно, что я не мог не почувствовать ее превосходства надо мной.

— Ты хочешь уйти? — поинтересовалась она, когда все мои слова иссякли.

— Да, хочу уйти.

Она не выразила по этому поводу никакого удивления, а только посмотрела мне прямо в глаза, молча, в то время как я стоял оторопевший, не зная, что еще сказать, понимая, что все мои чувства прочитываются ею, словно в раскрытой книге, и что она видит мою растерянность и мое исступление.

— Как тебе будет угодно, — сказала, наконец, мать. — Я тебе не мешаю. Ты можешь уходить. Уходи! Уходи! Иди, куда хочешь. Устраивай свою жизнь с этой девчонкой. Ты уже в том возрасте, когда знаешь, к чему это все приведет. Только…

— О! Только не надо заговаривать зубы, — перебил я ее.

«Патронша» пожала плечами.

— Я воздержусь, — произнесла она, давая мне возможность осознать свою грубость. — Зачем? И ты тоже!

Мне показалось, что самообладание немного изменило ей.

— И я тоже? — спросил я.

Она ничего не ответила.

— Что ты хочешь этим сказать? — продолжал я настаивать. — Я не понимаю.

— Когда-нибудь поймешь, — заверила меня несчастная женщина. — А сейчас, раз уж ты принял решение, прошу тебя… уходи побыстрее. Зачем тебе лишний раз меня мучить? Оставь меня. Уходи! Уходи! Я знаю, что ты можешь привести в свое оправдание. Не делай мне еще больнее… Клод! Пощади меня…

Я испугался, что мне так и не удастся уйти. Но мать не удерживала меня. Она побледнела и как-то вся задрожала, но была настолько полна решимости не показывать своего горя, что мне было трудно ее покинуть. Что-то удерживало меня помимо моей воли. Может быть, вид ее страданий? Я всегда испытывал достойное порицания удовольствие при виде чужих страданий, а страдание моей матери было столь очевидным, хотя она и не выставляла его напоказ, что оно как-то странно поразило меня.

«Нет, нет! — чуть было не взмолился я. — Мама! Не говори мне, чтобы я уезжал! Не позволяй мне уходить…»