Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

— Это тебя удивляет?

— Еще бы! С ее-то характером… и с учетом того, чего: ей наговорили… Согласись, было бы неудивительно.

— О! — пробормотал я. — Желание-то у нее было.

— Просто невероятно, — сказала Мариэтта.

— Ну и что?

— Что?

— Да, — продолжил я, наливая себе рому. — Я, судя по всему, не убедил тебя… А у тебя какие-то другие сведения?

— У меня? Нет у меня никаких сведений. Что я могу знать?

Она сделала глубокую затяжку, отбросила сигарету, откашлялась немного… и серьезным взглядом посмотрела на меня.

— Что с тобой? — спросил я. — Тебя послушать, так можно подумать, что ты знаешь что-то такое, о чем ты не хочешь говорить… Объясни повнятнее. В чем дело?

Она не ответила.

— Ну… это что, секрет?

— Ты сошел с ума!

— Почему?

— Да, сошел с ума, — повторила Мариэтта, вдруг придвинув свой стул к моему стулу и обняв меня рукой за шею. — Послушай. Ты действительно сам захотел вернуться?

— Что за вопрос?

— Мой Клод, — вздохнула она. — Я так боялась, что ты меня больше не любишь… что я тебе надоела…

— Это ты сошла с ума, Мариэтта!

— Клод! Клод! — повторяла она. — Но ты же здесь… Как я боялась тебя потерять! Никогда тебя больше не видеть! Это было ужасно… Это было… Сам подумай! Не быть с тобой… не чувствовать, что ты мой… долго-долго…

— Всегда!

— О! Замолчи. Никогда не зарекайся необдуманно. «Всегда»! Ты сам-то представляешь себе это?

— Вполне.

— Не будем об этом думать, — прошептала Мариэтта. — Будем думать только о том, что у нас сейчас… так как сейчас ты здесь… Мы вместе… Тебе это не доставляет удовольствия?

— Представь себе, — с воодушевлением продолжала она, — все эти дни я говорила себе: он ушел. Его мать запрещает ему выходить из дома… и он послушался ее… он боится ее… он не хочет идти ей наперекор… да? Ведь она его мать. А кто я для него? Кто я такая? Женщина… Всего лишь женщина. Есть ведь много других женщин, которые могут ему понравиться… более богатые… более честные… с которыми он свяжет свою жизнь! Ты понимаешь? Вот какие мысли меня мучили… не давали мне покоя. Вот ведь несчастье!

— Ну что ты!

— Да… да… И в городе все хотели заставить меня в это поверить. Все утверждали, что у тебя с матерью был серьезный разговор… что ты уступил. О-ля-ля! И чего мне только не говорили!

— Но кто? Кто?

— Люди… Просто безумие — какое же они получали удовольствие от всех своих россказней… В конце концов, я, понимаешь… я ведь верила им… И мне было плохо, мне было так плохо!.. Но я не показывала вида. Чаще всего не показывала. Нет, я делала вид, что смирилась со своей участью… что я уступила… И вот, сегодня, сегодня днем ты пришел, и я тут же сказала себе: он пришел, чтобы сообщить мне об этом… Да как он осмелился! Вот… он пришел объяснить мне…

Пока она говорила, ее рука все сильнее сжимала мою руку, а черты лица все более искажало отчаяние. Она побледнела. Ее глаза вопрошали меня, всматривались в меня. Беспрерывно сверлили меня… и она вся дрожала, не находя себе места.

— Мариэтта!

Она кинулась ко мне в объятия, и голосом, который, как мне кажется, еще и сейчас, когда я пишу эти строчки, звенит у меня в ушах, воскликнула:

— Но, скажи мне… Клод!.. Поклянись мне, что все это неправда!

XXIII

На другой день было воскресенье, и мы встали поздно. Шел дождь. Хмурый день проникал через окна в комнату, где нашим глазам предстал способный привести в отчаяние вчерашний беспорядок. Потухший камин, стол с испачканной скатертью, грязные тарелки, бутылка из-под вина, остатки ветчины в пропитанной салом бумаге и наши два стакана рядом с наполовину опорожненной бутылкой рома представляли собой отталкивающее зрелище… И потом, у меня болела голова… во рту был неприятный привкус… и мне хотелось еще поспать.

«Да, веселенькое воскресенье!» — подумалось мне.

Ливень на улице усиливал это ощущение, и Мариэтта ходила по комнате, не произнося ни слова. На ней был домашний халат, и она выглядела вульгарно и неопрятно. Что она делала? Я наблюдал, как она выгребает золу из камина, собираясь разжечь его… Она зажгла камин и, пока я курил, убрала со стола; она выполняла свою работу с недовольным видом, который никак не красил ее, показывая мне ее такой, какой она была на самом деле.

— Я поставила воду на газ греться, — сказала она в конце концов. — Согреется, умоешься.

— А ты?

— О, у меня есть время.

До самого полудня, шаркая по комнате шлепанцами, она бродила туда-сюда, не говоря мне больше ни слова… Я и не настаивал. Я чувствовал, что она тоже устала, тоже не выспалась, что у нее плохое настроение и что, наверное, она раздражена на себя за свою слабость, какой была ее вчерашняя исповедь. Все очарование для меня исчезло. И сколько я ни пытался отдать должное ее искренности, это меня теперь нисколько не трогало. Помимо того, что моя чувственность была полностью удовлетворена, уборка, которой занималась моя любовница, нисколько ее не украшала. О, дни, наступающие после страстных ночей, разве вы не приносите горького разочарования, принижая все, что было предметом пылкой страсти, гася этот огонь, превращаясь в немыслимую карикатуру на любимого человека?