Всего один век. Хроника моей жизни

Подходил конец пребывания аргентинской делегации в Москве. Я подружилась со всеми ее членами, общение с ними было приятным и непринужденным, однако «мост дружбы» между мной и Хорхе незримо напрягался.

Однажды вечером по возвращении с очередного культурного мероприятия Хорхе ровным дружеским голосом сказал мне, что его друг, художник Кастаньино, хочет нарисовать мой портрет и просит подойти к его номеру. Мне было лестно, что крупнейший латиноамериканский график и живописец вознамерился меня запечатлеть, но почему мне об этом сообщает именно Хорхе?

Мы идем с ним по красной ковровой дорожке длинного безлюдного коридора гостиницы «Советская», провожаемые настороженным взором дежурной по этажу. Я — впереди, он на шаг сзади. И вдруг слышу тихий, не то с укоризной, не то с грустью голос: «Mala! Mala!» Первое его слово, обращенное не к гиду. Возвращение в Палермо…

По-испански «mala» значит «нехорошая» или «злая». Я не обернулась, потому что не могла, не хватало сил вернуться в Палермо. Горло перехватило, ноги одеревенели и, дойдя до холла, где нас ждал художник, я рухнула в спасительное кресло.

Через полчаса мой портрет был готов. Рисунок сепией в три четверти крупным планом. Художник встал и, держа портрет на вытянутых руках, окидывал его последним взором. Я, поблагодарив, тоже встала, протянула руку и ухватила пальцами угол портрета. Однако добрый старый Кастаньино из своих рук портрет не выпустил и украдкой взглянул на Хорхе. Тот молчал.

Я все поняла, но мои пальцы почему-то еще крепче уцепились за край рисунка и не могли от него оторваться. Так английский бульдог, вцепившись в чью-то ляжку, не в состоянии сам разжать челюсти при всем своем желании.

С тех пор мое жилище украшает попавшая сюда не по назначению прекрасная работа Кастаньино, запечатлевшая мою унылую, даже скорбную физиономию.

Говорят, эта вещь — музейная и дорого стоит, но мне она дорога только тем, что ее хотел иметь всего лишь один зритель.

На прощание аргентинская делегация подарила мне — от имени всех и с их автографами — большой кожаный блокнотальбом с золотым обрезом, привезенный Хорхе из Аргентины для своих путевых заметок, да так и оставшийся чистым. На первой странице — маленькая прелестная акварель Кастаньино, сделанная на сей раз специально для меня. Хорхе Виаджо молча вручил мне свою изданную в Аргентине книжку «Откровения медика» без какой-либо надписи.

В последние часы он был мил, вежлив и холоден. Получив на память его альбом, я подарила всем аргентинцам по маленькому сувениру и почему-то не нашла ничего лучшего, как подарить ему курительную трубку с вырезанным на ней зловещим профилем Демона. Этакая непроизвольная аллюзия на Мефистофеля и Маргариту.

По дороге в Шереметьево доктор Хорхе Виаджо, глядевший в окно машины на мелькавшие рекламные щиты, спросил: «Для чего в СССР нужно рекламировать товары?» — «Для того, чтобы люди знали о хороших товарах», — ответила я, как исправный гид. «А…» — сказал он. И больше никто из делегации не прерывал молчания до самого аэропорта.

Через полчаса самолет взмыл в серое небо и взял курс к созвездию Южного Креста.

Но на этой истории крест поставлен еще не был.

Сергеева я окончательно вычеркнула из жизни. Не хотелось ни видеть его, ни слышать. В последующие два-три года он навещал меня в МГУ и других местах, но разговаривали мы не более десяти минут, ибо общих животрепещущих тем не находилось.

Ровно через четверть века после нашей последней мимолетной встречи Сергеев позвонил мне — в 80-м году — по телефону домой: «Гретхен, моя жена Софа умерла…» Я ему посочувствовала, не выразив ни малейшего желания его увидеть.

Работа над диссертацией шла в 53–54 годах своим чередом. Раза два в неделю я ездила на семинарские занятия и уроки французского языка на Моховую, в старое здание Московского университета. Это здание в стиле ампир было заново отстроено архитектором Жилярди после пожара 1812 года и появилось в 1817 году одновременно со зданием Манежа. М.В. Ломоносов своим бронзовым бюстом (работы П. Иванова) охраняет нашу alma mater от превращения в очередной офис.

В описываемое время там на третьем этаже находился филологический факультет — узенькие коридоры, небольшие аудитории с обшарпанными столами, тесный гардероб. Такая уютная домашняя обстановка казалась убогой по сравнению с красными ковровыми дорожками в помещениях Минвнешторга или ЦК партии.

Я упрямо и кропотливо доискивалась причин смыслового изменения испанских слов в условиях Латинской Америки. Читала сочинения аргентинских филологов и беллетристов, листала словари, выискивая сугубо местные слова и выражения, а затем распределяла их в группы по собственной классификации: результаты воздействия новых для европейцев природных условий, заимствования из индейских языков (субстрат) и из языков иммигрантов (суперстрат).