Вселенная Г. Ф. Лавкрафта. Свободные продолжения

Там, где тьма чернее чёрного и имеет цвет самой себя, где ничто не является чем-то, а тьма, тем не менее, чище света, находился Он[13]. Он всегда находился там; Он предавался размышлениям в те моменты, когда вообще был способен размышлять — в те короткие промежутки сознания между вечно кажущимися периодами того, что могло быть только сном или небытием, и, может быть, каждый раз умирая и возрождаясь, если Он вообще мог умереть — этого Он тоже не знал. Затем Он попытался думать о себе и понял, что у Него есть имя, Сайега, которое ничего не говорило Ему о себе самом, кроме того, что Он существует. Он просто жил, к Нему нельзя было прикоснуться в каком-либо месте, ибо таковое отсутствовало, но и к другим вещам Он не мог прикоснуться.

Его можно было бы назвать злом, если бы зло имело рациональный смысл в Его существовании, которого у Него не имелось. Скорее Сайега являлся чем-то за пределами придуманных человеком законов добра и зла, Он был природной силой или естественным событием, таким как пожар в лесу или торнадо, или буря, или просто смерть, чем-то, к чему неприменимы никакие искусственные законы.

Иногда в те редкие моменты, когда Ему позволяли думать, или, может быть, Он сам позволял себе думать, потому что не знал, были ли периоды сна-смерти созданы Им самим или нет, Он пытался вспомнить что-то ещё помимо своего имени. Затем перед Ним появились картины тысячелетий голубого льда, а после — огнедышащих вулканов, бородавок на поверхности Земли, и всё это показалось Сайеге настолько глупым и незначительным, что вызвало в Нём возмущение, и Он вернулся к смерти и сну. Время также не имело никакого реального значения, оно было просто чем-то, что проходило незамеченным, совершенно неважным для такого существа, как Сайега, запертого в Его, возможно, самодельной тюрьме и только благодаря тому, что Его разум соприкасался с внешней реальностью. И в те моменты, когда Он пребывал в состоянии пробуждения, полного пробуждения, Он ненавидел, как может ненавидеть только тот, кто находится за пределами добра или зла. Он видел глазами, которые не являлись глазами, и слышал ушами, что не являлись ушами, и думал всем своим существом, потому что у Него не было таких примитивных органов, как мозг. Он ненавидел молча.

В течение эонов некоторые из его чуждых снов достигали людей и сводили их с ума, заставляя их бормотать что-то невнятное. Некоторые люди были защищены сильней и они просто чувствовали внешние прикосновения Его снов, и пытались интерпретировать их сознательно в своих сочинениях, или использовали их бессознательно в сверхъестественных историях. Некоторые авторы записывали их как рассказы, зная, что мир никогда не примет такую совершенно чуждую реальность. Конечно, их тоже считали сумасшедшими, как и тех, кто действительно сошёл с ума из-за снов Сайеги. Ни у кого не было ни знаний, ни возможностей искать другие объяснения. Потому что Его имя уже было записано давным-давно. Другие имена, которые приписывались Ему, были высечены на известняковых табличках; и Его форму рисовали на стенах подземных пещер, которые ещё ожидают, что их откроют. Но Его форма была ненастоящей и постоянно изменялась, и позже люди писали о Нём дрожащими пальцами на древних свитках, а ещё позже — в рукописях, и все они были сожжены, когда их обнаружили. А когда некоторые осмеливались печатать Его имя, писателей и печатников сжигали вместе с их книгами. Но некоторые всегда выживали, некоторые всегда или хотя бы частично оставались в здравом уме и толковали Его сны. Одни молились Ему, предлагая ещё теплое, бьющееся сердце, вырванное из кровоточащей груди жертвы, другие проклинали Его на многих языках, но Ему было всё равно. Он не испытывал к таким людям ни большей, ни меньшей ненависти за то, что они делали. Он ненавидел их всех всем Своим существом.

Но иногда Сайега тоже грезил, грезил о других, таких же, как Он сам, и всё же таких разных, таких же древних, как Он сам, и таких же скрытых эонами безымянного ужаса. И Он гадал, где они находятся.

В укрытии, или в цепях, как Он сам? Ожидающих… Всегда ожидающих.

Ненавидящих… Всегда ненавидящих.

II. Фрайхаусгартен[14]

Герберт Рамон смотрел вслед уходящему поезду. Медленно двигаясь, тот полз, как улитка по изъеденным ржавчиной рельсам, постанывая, словно старый, усталый зверь. Локомотив казался таким же древним, как и маленькая станция, на которой Рамон сошёл с поезда. Послышалось последнее сопение, усталое покашливание, прежде чем вагоны окончательно скрылись из виду, последний признак того, что здесь, в горах Франконского Альба считалось цивилизацией.