— Здесь нечем заняться, — объяснил толстяк. — Никаких полезных ископаемых, ничего ценного для экспорта. Даже поля дают мало урожая, его хватает лишь на то, чтобы не умереть с голоду. А туристы, говорите? Вы поймёте это после того, как поговорите с некоторыми из них. Не ожидайте, что здесь вы найдете нетерпеливого, добросердечного, пьющего пиво, весёлого, дружелюбного немца. Ледяные глыбы, вот кто они такие, все они лишены человеческого тепла, человеческих чувств. Они не хотят никаких контактов с внешним миром; они, вероятно, живут так уже много веков и будут только рады, если так будет продолжаться и дальше. Они работают, едят, пьют и спят, и я полагаю, что они занимаются любовью со своими жёнами время от времени, так как некоторые дети рождаются здесь, но не так много, просто достаточное количество, чтобы сохранить баланс между старыми и умирающими. Я бы не удивился, если бы они всё ещё занимались любовью, как в шестнадцатом веке, одевая длинную ночную рубашку с дыркой в нужном месте. Чёртовы невежественные фермеры, а я застрял здесь ещё на несколько лет.
Владелец отеля глубоко вздохнул, словно долгий монолог утомил его.
— Но я говорю вам только то, что думаю; вам, может быть, очень понравится Фрайхаусгартен, если вы хотите тишины и покоя. Может быть, мы спустимся вниз, и вы зарегистрируетесь прямо сейчас?
— Конечно.
Герберт последовал за толстяком и записал своё имя в гостевой книге. Толстяк заглянул в неё поверх плеча Рамона.
— Герберт Рамон, — прочёл он. — Это напоминает мне, что я даже не представился. Меня зовут Жюльен, Жюльен-Шарль Пандира.
Они пожали друг другу руки.
—
— Ей-богу, кажется, вы первый, кто может правильно произнести моё имя. Это хороший повод.
Руки толстяка погрузились под стойку регистрации и вынырнули оттуда с двумя бокалами коньяка, которые он наполнил из пыльной бутылки, найденной в том же тайнике. Он сунул один из бокалов в руку Герберта и поднял свой.
— За ваше здоровье, — сказал Жюльен.
— За ваше здоровье, — повторил Герберт и осторожно попробовал напиток. Ему пришлось признать, что вино хорошее.
— Ему и следует быть хорошим, — заметил Жюльен, — это настоящий «Наполеон», а не купоросная кислота, которую здесь называют «бренди». Настоящий французский коньяк, моя единственная слабость. Раз в четыре месяца я возвращаюсь во Францию и пополняю свои запасы. Но оно того стоит.
Герберт согласился, медленно опустошая свой бокал и наслаждаясь мягким, но обжигающим послевкусием коньяка.
— Ну что ж, спасибо, Жюльен, — сказал он, — но я думаю, что сейчас я пойду наверх и начну распаковывать свои вещи. Кстати, есть ли здесь какое-нибудь заведение, где я могу поесть?
— Извините, но здесь нет ресторана, — ответил Жюльен. — Как я уже сказал, местные отпугивают туристов. Я же говорил вам, что это гнездо — деревня призраков, населённая мумифицированными духами прошлого, которым только
— Значит, договорились, — сказал Герберт. — Я никогда не был хорошим поваром, так что, если я не отравлюсь на первом вашем обеде, я с удовольствием присоединюсь к вам. Увидимся позже.
Герберт вошёл в свою комнату и запер за собой дверь. Пыль прилипала ко всем вещам, но его это не беспокоило. Это была та атмосфера, к которой он привык во время своих исследований. Он небрежно бросил плащ на кровать и запустил пальцы в волосы. Зеркало на стене было разбито, и в нём пять раз отражалось его собственное лицо: немного постаревший мужчина лет тридцати с резкими морщинами на лице и холодными серыми глазами.
Маленькая комната — это всё, в чём он нуждался. На верхней полке шкафа имелось достаточно места, чтобы сложить книги, а стол был достаточно большим, чтобы за ним работать. Он начал разбирать свои сумки, небрежно бросая одежду, нижнее бельё и тому подобные вещи на стул. Он распаковал свои рабочие вещи с гораздо большим вниманием. Портативная пишущая машинка, письменные принадлежности, стопки бумаги, разные геометрические приборы, микроскоп, землеройные инструменты, маленькие стамески, фонарики, батарейки. Затем он извлёк из сумок книги, большинство из которых являлись ксерокопиями в свободном переплёте или рукописными копиями, написанными его собственным мелким, почти неразборчивым почерком.