Вселенская пьеса. Дилогия (СИ)

— Нет, — отказался твердо Стас.

— Что «нет»? — удивился я.

— Не он нас спас, а ты. Именно ты, капитан Шквала, смог правильно распорядиться доставшейся тебе информацией. Именно ты вовремя перегрузил двигатель, ты и никто иной, посадил на Нуарто это раздолбанное корыто!

— Что, хана моей яхточке? — сочувственно спросил я, хотя не понял, кому я сейчас сочувствую.

— Да нет, двигатели починят, реактор отброшенный цел, он закапсулирован. Нуарто обещает за свой счет навесить тебе новые движки, они что-то расщедрились…

— Не понимаю, с чего бы это. Хорошие прибыли с реалити шоу?

— Возможно, нам еще ничего не показывали, но предупредили, что до подведения общих итогов гонки камеры от нас не отстанут. Обещали устроить награждение, когда все члены экипажей встанут на ноги.

— А что, — я помолчал, но решился, — если бы буй не попал к Иунозенерику, мы бы победили?

— Так, да, — согласился Стас, что было логичным. Если Сетра пришла первой, обойдя нас, значит, мы действительно были фаворитами.

— А что Сатринг? Его корабль каким пришел?

— Сошел с дистанции, даже не заглянул в третий уровень, мы с Сетрой уже единственный буй поделили. Но он тоже приходил.

— О, господи, только не это. Тоже молчал?

— И вовсе не смешно. Сатринг принес тебе букет белых цветов, чтобы поправлялся. Сейчас ты их не видишь, когда придешь в норму, у тебя тут у кровати. Похожи на белые лилии, сказал, какие-то Лионы.

— Ах, да, — согласился я. — Много мне чести, цветы из его любимого сада.

— Не знаю, много или мало. Он сказал, что ты познал душу бездны и теперь понимаешь, как можно распорядиться этими цветами. Звучит интригующие, знаешь, о чем он?

Я криво улыбнулся, вспомнив схожие слова про бездну, сказанные мне когда-то титрином.

— Не представляю, о чем это он.

— Ну и ладно, — легко отступил Стас. — Отдыхай, а то ты столько вопросов задал…

— А кто еще приходил?

— А кого бы ты хотел видеть?

— Что у тебя за привычка меня провоцировать? — взвился я.

— Никто больше не приходил, кому ты нужен…

Я вздохнул, подумал о рыжей и промолчал.

Сам не заметил, как уснул.

Новое пробуждение было совершенно другим, словно после приятного послеобеденного сна, когда вялость еще не отступила, но эта вялость приятная, мягкая, напоминающая об отдыхе.

Я зевнул, повернул голову, ластясь к удобной подушке, потянулся…

Вспомнил все. Если тебя заштопали, это еще не означает, что все прошло. Бок наградил меня укоризненной ноющей болью, глаза заслезились.

Я прищурился.

В палате царил полумрак, я лежал на высокой кровати с удобными опорными дугами, все левое плечо, оголенное до шеи, было покрыто какими-то датчиками. Дальше — стойка с аппаратурой, которая даже близко не напоминает мне все то, что я видел на Земле. У стены высокая большая тумба с красивой метровой вазой, в которой распускаются белые огромные цветы. Я видел их раньше на кустах в саду Сатринга, на удаленной планете Парлак 15, но тогда не мог оценить всей их красоты. Сейчас соцветия размером с голову ребенка, срезанные с ветвистых кустов, раскрывались одно за другим, наполняя комнату тем самым запахом, который я принял сначала за отдушку шампуня или одеколон.

На тумбе у самой вазы, свесив белые лапы вниз, возлежал титрин.

— Няу? — спросил он вежливо, и это должно было означать заботу о моем самочувствии.

— Доброго времени суток, титрин, — согласился я. — Зрение вернулось, теперь могу любоваться этими редкими цветами. Когда-то я прочитал все о том, как их растить и ухаживать. Это было очень скучно.

Титрин едва заметно дернул хвостом.

— Хорошо, что ты пошел на поправку. Решил побыть с тобой, пока Покровский отдохнет. Он относится к тебе неверно.

— Почему? — полюбопытствовал я, прислушиваясь к собственному организму. Если верить Стасу, я три дня провалялся без памяти, это если считать, что после проспал совсем мало. И при этом я не хотел есть, только пить.

— Покровский никак не может решить, кто он такой. Он твой родственник, твой друг, твой врач. Если он твой врач, он не должен относиться к тебе с такой привязанностью.

— Почему?

— Потому что когда на кону стоит жизнь, родственников к больному не допускают. Это закон вселенской медицинской практики. Испытывая чувства, врач может совершить ошибку, которая будет стоить пациенту жизни. Он может не пойти на крайние меры, когда другого выхода не останется, и погубить тебя. Врач к пациенту должен быть равнодушен.

— Вот с такой философией врачи становятся самыми циничными и неприятными персонами Вселенной, — проворчал я. — Как видишь, то, что Стас относится ко мне будто к собственному сыну, меня пока не убило.

— Это везение, Антон…

— Мне вот интересно, я звал тебя там, на корабле перед погружением… последним погружением. Но ты не отозвался. Уходил?

Я спросил без насмешки или упрека. И так ведь все было ясно.