"Всем сердцем с вами". Клара Цеткин

Виктор Адлер не привык к критике. Он привык к лести и поклонению. К тому, чтоб его называли «отцом социал-демократии». И даже к тому, чтобы сама фамилия его обыгрывалась как символ[13].

Виктор Адлер входит в зал заседаний, когда Клара уже произносит свою речь. У него величественный и благодушный вид, но где-то в глубине глаз мерцает беспокойство.

Клара ловит его настороженный взгляд и возвращается к первоначальным словам своей речи: она в лицо Адлеру скажет все, что думает.

— Австрийские социал-демократы задвинули в тень избирательное право женщин. Как задвигают второстепенный предмет, чтобы не болтался под ногами! В погоне за парламентскими местами они склонны замять вопрос о праве женщин избирать и быть избранными…

У Адлера на лице одна из самых приятных его улыбок. Его речь льется плавно, слова выплескиваются безостановочно. Да, ради завоевания парламентских мест они сочли удобным в своей агитации не выдвигать на первый план требование избирательных прав для женщин!

Клару поддерживают, и особенно энергично — Ленин. Видно, ему по душе такой нелицеприятный и прямой разговор.

Вскоре после конгресса Клара узнала, что перевод ее статьи «Международный социалистический конгресс в Штутгарте» на русский отредактирован Лениным и снабжен им примечаниями. Роза перевела их Кларе.

— Вот слушай: «Оценка Штутгартского конгресса дана здесь замечательно правильно и замечательно талантливо: в кратких, ясных, рельефных положениях резюмировано громадное идейное содержание съездовских прений и резолюций». И напоминается о твоей полемике с Адлером и с «кунктаторшей»…

Роза и Клара обдумывают, как на страницах «Равенства» передать не только решения конгресса, но и его атмосферу.

Клара читает длинные узкие листочки — гранки «Равенства». Основное сейчас — разоблачать приготовления к войне.

Мысли ее неизбежно возвращаются к одному: Карл Либкнехт в тюрьме… За антивоенную пропаганду в казармах… Карл — достойный сын своего отца, и неудивительно, что его боятся враги… И вот он вырван из жизни!

Клара снова углубляется в работу.

Кете Дункер подает ей пакет со штампом полицейского управления, Кете объясняет:

— Теперь у нас вершит полицейскими делами новое лицо: некий Людвиг Тропке.

— Это кто такой?

— Полицейский офицер, так сказать, новой формации. Хотя и немолод… Играет в либерализм.

— Что он хочет от меня?

Клара с изумлением читает текст очень уж вежливого приглашения в полицейское управление.

— Когда полицейский начинает проявлять вежливость, я слышу свист резиновой дубинки, — ворчит Клара. — Может быть, это связано с запрещением той статьи о военных расходах?

— Не думаю. В конце концов, мы сумели протащить ее. Под другой рубрикой.

— Ох уж эти протаскивания верблюда сквозь игольное ушко! Впрочем, Кете, ты наловчилась в этом. Скоро под рубрикой «Советы по домоводству» ты поместишь призыв к ниспровержению кайзера…

Клара уже забыла про Людвига Тронке и его непонятное приглашение.

Однако тут же вынуждена о нем вспомнить: в ее руках исполнительный лист. Редактор «Равенства» приговаривается к штрафу за оскорбление правительства в статье об избирательном праве.

— Что там такое говорилось по адресу правительства, Кете?

— Посмотри: вот эта статья. Клара читает:

«Псевдопатриоты низводят родину до положения дойной коровы, обеспечивающей их маслом, и до дракона, стерегущего награбленные ими сокровища. Такая родина не может быть отчизной для эксплуатируемых…» Ну что ж… Я готова уплатить двойной штраф, если мне разрешат в следующий раз усилить выражения.

Пролетка останавливается перед скучным казенным домом, и Клара, подбирая юбку, поднимается по не очень чистой лестнице, уставленной пыльными растениями в кадках.

Клара велела доложить о себе.

— Господин Тронке просит! — было сказано тотчас. Навстречу ей шел от стола довольно стройный для своих лет мужчина с приятным, но каким-то очень мелким лицом. Да и все у него было мелким: рост, руки, ноги. При всем том он держался уверенно, и какая-то внушительность была в его неожиданно густом голосе:

— Уважаемая госпожа Цеткин, мне очень лестно, что вы посетили меня. Я бы не осмелился… Если бы не одно ничтожное формальное обстоятельство…

И тон и Слова как-то не подходили к полицейскому чиновнику даже «новой формации»!

— Что же это за обстоятельство, господин Тронке?

— О, совсем незначительное! Но форма… форма — это вещь! Без формы нет и содержания.

«Склонен к философии… Но какое отношение это имеет к ней как редактору «Равенства»?» Клара ждала.

— Вот, — Тронке нашел в ящике стола какую-то бумагу и подал Кларе, всем своим видом показывая, насколько ему не нужна и даже противна эта вовсе никчемная бумажонка.

Клара с удивлением читала. Это был полицейский протокол, составленный по поводу ее выступления в Криммитчау, речи, произнесенной на собрании бастующих рабочих, «призывающей к разжиганию классовой розни»…

— Помилуйте, да это было больше трех лет назад.

— Совершенно верно. Мой предшественник держал эту бумагу… до случая!

— И вы полагаете, что такой случай представился?