Всем смертям назло

И опять секунды превратились в минуты, часы в дни, дни в недели. Время не то чтобы остановилось, нет, оно ползло мучительно медленно, словно издеваясь и казня. Неизвестен был тот момент, до которого оно доползет, и что принесет, и как поведет себя дальше. Телефон молчал, и мы боялись подходить к нему. А вдруг в тот момент, когда займем его, позвонит Рыбас? Долгожданный звонок раздался на третий день.

— Владислав Андреевич?

— Да.

— Я жду вас.

— Что он сказал? — допрашивала меня Рита.

— Что он ждет меня.

— И все?

— Все.

— Может, ты не расслышал чего?

— Ну что?.. Пойдем?

— Я не знаю.

— Надо идти…

Шел дождь, мелкий и нудный, без грозы и ветра, бесшумный, ненужный, ничем не пахнущий и бесцветный. Люди были неразговорчивыми и хмурыми. Мы шли неизвестно почему и зачем полдороги пешком по дождю, по мелким лужам. В дверях уже знакомой комнаты нас встретил Степан Степанович и зарокотал густым баском:

— Ну-у-у, профессор! Нельзя такие вещи делать! С тебя причитается. Сейчас тебе Тарас прочтет мораль…

— За что? — как крик о пощаде, вырвалось у меня.

— Это не имеет никакого значения!

— Степа… — укоризненно протянул Рыбас. — Ну что ты как балаболка! Не обращайте внимания. Садитесь. — Он помолчал, чиркнул зажигалкой, прикурил (сигарета была вставлена в длинный, резной мундштук) и, выпустив дым, сказал: — Собственно, задача моя облегчена тем, что я буду с вами говорить не как с начинающим автором, а как с равным, с человеком, несомненно одаренным. Скажу сразу — повесть ваша мне очень понравилась. Подобного в литературе я, по крайней мере, не встречал. Приходится удивляться, почему она до сих пор не дошла до читателя. Вероятно, истории литературы известны подобные случаи нерасторопности издателей. Я думаю, что ошибка должна быть исправлена, и немедленно. В повести есть небольшие стилистические погрешности, некоторые длинноты, но это легко устранимо. Если вы не возражаете, мы немедленно приступим к этому. — Он достал из стеля рукопись, положил на стол и раскрыл. — Я думаю, что первую главу об Иване Кондратьевиче Горюнове следует опустить. Она неестественна и чужеродна.

— Да, — твердо и немедленно согласился я и вмиг почувствовал себя легко и свободно и оттого, что о повести так лестно сказали, и что выбрасывается ненужная, вымученная глава, и что Рыбас сразу увидел это и как бы стал моим единомышленником (значит, этому человеку можно верить!), и то, что сказано все было уверенно и серьезно.

…За короткий срок повесть «Всем смертям назло…» была заново отредактирована и по совету Тараса Михайловича Рыбаса отослана в Москву, в журнал «Юность».

На дворе стоял сентябрь 1966 года…

«Дорогой Владислав! (Простите, что обращаюсь по имени, — вы забыли указать свое отчество.)

Только что — в половине первого ночи — кончил читать рукопись вашей книги и тут же сел писать письмо. Страшно виноват перед вами за некоторую задержку; отдел прозе „Юности“ переслал ее мне на заключение в тот момент, когда я был в командировке. На днях я вернулся, сегодня днем начал ее читать и вот только что- закончил. Пишу по самому первому впечатлению — впечатлению скорее читателя, чей критика.

Мое убеждение — его я я выскажу в своем заключении — повесть надо печатать. И именно в „Юности“. Это художественный документ большой человеческой силы, написанный ясно, предельно честно и, при всех несовершенствах, талантливо. Именно сегодня он, как никогда, нужен людям. Сегодняшним молодим людям.

„Мысль изреченная есть ложь“. Очень трудно говорить слова вам, лично вам, автору этой замечательной вещи. Все, что ни скажешь, будет как-то не так. Единственное, что я все-таки скажу: примите мое глубочайшее человеческое уважение.

Низко кланяюсь вам и вашей жене.

Феликс Кузнецов. Москва, 21 октября 1966 г.».

Телеграмма от 29 октября 1966 года: