Всемирный светильник. Преподобный Серафим Саровский

После кончины матушки Александры (так будем звать ее далее) в общине остались на житие три послушницы: Евдокия, Анастасия и Фекла. Они избрали между собою старшей Анастасию. В течение семилетнего заведования общиною она собрала 52 сестры. В числе их поступила вдова из г. Тулы, Ксения Михайлова Кочеулова, с малолетнею дочерью Ириною. По смерти Анастасии она и сделалась начальницею общины.

Это была маленькая, сухая на вид женщина, крайне сурового нрава. Она не жалела даже своей дочери. Когда той кто-то подарил чайник и чашечку, то Ксения Михайловна не успокоилась до тех пор, пока Ирина не разбила их и не закопала черепки в земле. Вследствие такой строгости сестры начали расходиться: из 52 послушниц через год осталось лишь 12. Но зато они уже оказались крепким фундаментом для будущей обители. Скоро к ним стали прибавляться новые ревнительницы спасения; и в 1825 году, когда отец Серафим вышел из затвора и мог уже вполне руководить общиною, в ней снова было 50 сестер. К концу же жизни его под управлением Кочеуловой было уже 47 келий и до 113 сестер. Такой строгий характер ее объяснялся не только природными ее свойствами, но вызывался пользою общины: нужна была строгая дисциплина для монастыря, особенно в начале создания его. Не терпела она, например, когда послушницы шили себе красивую одежду. Сподобившаяся впоследствии быть участницей видения Божией Матери (1861 г.), Евдокия Ефремовна была одно время келейницей у Ксении Михайловны. Как-то она подпоясалась красными тесемочками. Увидела это матушка. «Что это, — говорит, — вражью-то силу ты на себя надела?» Взяла их да в печке и сожгла. В другой раз Евдокия пришла в храм в новенькой ряске, хорошо скроенной в талию. А начальница достает ее своею клюкою (посохом) и спрашивает, не узнавая: «Кто это? Кто это?.. Ах, это всечестная Евдокия!... Что это ты делаешь, матушка? На что это ты восемь-то бесов себе посадила? Выпори, выпори четыре-то беса» (четыре клина из ряски).

И сам отец Серафим с похвалою отзывался о ней. Посылая в Казанскую общину новую послушницу, племянницу Евдокии, впоследствии монахиню Ермионию, которая и рассказывала все это автору летописи, батюшка сказал тетке: «Отведи ее к матушке Ксении Михайловне». А обращаясь к отроковице, добавил: «Во, матушка! Ксения-то Михайловна — жизни высокой. Бич духовный, матушка!» «И вправду, — дополняет мать Ермиония, — она была строга: станет выговаривать, думаешь, вот-вот убьет, сейчас тут умрешь. А кончит, сделается прещедрая». И велит, бывало, дочери Ирине прочитать соответственное Житие святого. Сама-то она была неграмотна. «Вот видишь ли, Евдокиюшка, как трудно идти-то в Царствие Небесное? Ведь оттого так-то я и выговариваю. — Ну, матушка, иди». А потом или сама сунет, или дочери велит дать какой-нибудь подарок.

Но и при всем том отец Серафим не вполне одобрял ее крайности. Например, он просил ее умерить строгость церковного Устава, который она держала по саровскому образцу. Но она решительно отказала в этом батюшке, ссылаясь на правила, заведенные еще при отце Пахомии. Может быть, это было одною из причин, почему отец Серафим потом создал свою общину. Недоволен был батюшка и строгостью в пище у матери Ксении. Ксения Васильевна (мать Капитолина) рассказывала следующее: «У нас в трапезе была стряпухой строгая-престрогая сестра. Всем была хорошая сестра; да как еще то было при матушке Ксении Михайловне в старой обители, а матушка-то Ксения Михайловна, не тем будь помянута, была очень скупенька, — так строго заведено было, что, по правде, частенько сестры-то друг у друга хлебец тихонько брали. Вот и узнал это батюшка Серафим да и потребовал ее к себе. Пришла она, и я в то время была у батюшки. Отец Серафим разгневался на нее и так страшно, строго и грозно ей выговаривал, что страх и ужас охватил меня». Та ссылалась на приказы начальницы. А отец Серафим ей «все свое»: «Так что же, что начальница! Не она моих сироточек-то кормит, а я их кормлю. Пусть начальница-то и говорит, а ты бы потихоньку давала да не запирала. Тем бы и спаслась! Нет, матушка, нет тебе моего прощения! Сиротам да хлеба не давать?» Вскорости эта сестра занемогла и умерла.

Кочеулова управляла Казанскою общиной долго, сорок три года.

Перед своею смертью она дала приказание, чтобы в течение сорокоуста принимать и кормить всех странников. И совершилось нечто необычайное: имевшихся запасов муки, крупы и пшена должно было бы хватить на половину срока, а их достаточно оказалось на все 40 дней. «И все тогда очень дивились этому!» — рассказывала старица Дарья Трофимовна, бывшая в то самое время там на стряпушечьем послушании... Ин — суд Божий, ин — человеческий... Бог один — истинный Судия! Иные святые были при жизни строгими: различны у Бога дары Духа.

После смерти в келье Ксении остались очень немногие, но характерные предметы: икона Скорбящей Божией Матери, картины страстей и бичевание Спасителя... Все такое — суровое... А из ее вещей — начальнический посох, символ власти и строгости, и еще — часы с боем, взятые из Тулы, для точности распределения порядков.