Всемогущее правительство: Тотальное государство и тотальная война

Человек, говорящий на иностранном языке и не понимающий нашего, считается «варваром», потому что мы не можем с ним общаться. Страна, в которой не понимают нашего наречия, воспринимается как «иностранная». Жить в такой стране очень трудно: возникают чувство тревоги и тоска по родине. Живя среди людей, говорящих на иностранном языке, чувствуешь себя чужаком, и встречая тех, кто говорит на одном с тобой языке, воспринимаешь их как своих, как друзей. Название языка переходит на людей, говорящих на нем. Все, кто повседневно говорит на итальянском, зовутся итальянцами. Лингвистическая терминология переходит потом на страну, Италию, в которой живут люди, говорящие на итальянском, – итальянцы, а затем и на всё в этой стране, что отличает ее от других стран. Люди говорят об итальянской кухне, итальянских винах, итальянском искусстве, итальянской промышленности и т. д. Поскольку они сами себя называют итальянцами, то, говоря обо всем этом, они используют местоимения «мое» и «наше».

Завышенную оценку собственного языкового сообщества и всего того, к чему в качестве прилагательного используют название языка, психологически объяснить не сложнее, чем факт завышенной оценки собственной личности и принижения остальных. (Обратное, т. е. заниженная оценка собственной личности и народа и завышенная оценка других людей и народов, тоже встречается, хотя и не часто.) В любом случае, нужно подчеркнуть, что до начала XIX в. шовинизм встречался довольно редко. Лишь незначительное меньшинство населения было знакомо с другими странами, языками и обычаями, и эти немногие были, как правило, достаточно образованы, чтобы сохранять объективность в суждениях о людях других стран. Широкие массы об этом просто ничего не знали. Для них зарубежье было не чем-то неполноценным, а просто незнакомо. Кастовые различия имели большее значение, чем национальные или языковые.

С ростом либерализма и капитализма условия быстро изменились. Массы стали более образованными. Они обрели лучшее знание собственного языка. Они начали читать и получили некоторые знания о других странах и их обычаях. Путешествия стали дешевле, и страну стало посещать больше иностранцев. В школах стало уделяться большее внимание изучению иностранных языков. Тем не менее об иностранцах большинство людей судят главным образом по книгам и газетам. Даже сегодня миллионы европейцев не имели другого случая встретиться и поговорить с иностранцем, кроме как на поле боя.

Кичливость и завышенная оценка достоинств своего народа – дело довольно обычное. Но было бы ошибкой предполагать, что ненависть и презрение к чужестранцам являются естественными и врожденными качествами. Даже солдаты, убивающие неприятелей на поле боя, встречая кого-то из них вне битвы, не испытывают к нему ненависти. В расхваставшемся солдате нет ненависти или презрения к врагу; он просто хочет представить самого себя в выгодном свете. Когда немецкий промышленник говорит, что ни одна другая страна не может производить столь же дешевые и качественные товары, как Германия, это равносильно утверждению, что все производимое его не немецкими конкурентами уступает его продукции.

Современный шовинизм порожден литературой. В стремлении добиться успеха писатели и ораторы льстят своей публике. Массовое издание книг, газет и журналов также способствует распространению шовинизма. Его поощряет пропаганда национализма. При этом политическая роль его невелика, и шовинизм нужно четко отделять от национализма. Русские убеждены, что физику в школах изучают только в Советской России и что метро существует только в Москве. Немцы утверждают, что только в Германии есть настоящие философы; Париж они представляют себе как средоточие злачных мест. Британцы верят, что во Франции супружеская неверность дело обычное, а французы называют гомосексуализм le vice allemand, немецким грехом. Американцы подозревают, что европейцы незнакомы с ванными.

Все это очень печально. Но из-за этого не воюют.

Парадоксально, что невежественное французское простонародье гордится тем, что Декарт, Вольтер и Пастер были французами, и переносит на себя славу Мольера и Бальзака. Но в политическом плане это невинно. То же самое верно относительно преувеличений воинской силы и славы своей страны и склонности историков истолковывать, столетия спустя, проигранные битвы как победы. Сторонний наблюдатель бывает поражен, когда венгры или румыны славят достижения своих стран с помощью эпитетов, которые были бы гротескными преувеличениями, даже если бы Библия, Corpus Juris Civilis{71}, Декларация прав человека{72}, работы Шекспира, Ньютона, Гёте, Лапласа, Рикардо и Дарвина были созданы венграми или румынами на своих национальных языках. Но политическая вражда этих двух стран не имеет никакого отношения к подобным преувеличениям.