«Всему на этом свете бывает конец…»

Быстро-быстро выходит Раневская и смотрит на детскую мебель. Все идут за ней, а она стоит. Они возвращаются, опять идут, а она все стоит и смотрит в одну точку. Все вокруг суетятся, не понимают, что это она тут застряла. Это должно быть сделано страшно. Здесь можно здорово преувеличить по сравнению даже с текстом. Во МХАТе это было сыграно сентиментально, а можно сделать драматично, жестко. Раневская стоит на первом плане, а сзади ходят взад-вперед с вещами, переговариваются. Потом пауза на полчаса, только слышен какой-то странный звук. Все поставили вещи, смотрят на нее, потому что это похоже на помешательство. Но вот она резко повернулась, и все пошли вновь. Уходят. И сразу выскакивает Аня. То, что она стеснялась сделать при маме, она обнаруживает сейчас. Теперь она воспринимает свой приезд как бы со стороны. А у Дуняши – свое. Снова контраст. У каждого нормального человека есть вещи, которые всегда касаются его одного: умершие родственники, ребенок, возвращение домой, в детство и так далее. Чехов это очень хорошо понимал. И опять контрастное несоответствие между Аней и Варей. Суть тут в том, что у каждого есть глубоко сидящая боль и каждый выплескивает свое. Каждый ждет возможности это свое выплеснуть, не замечая состояния собеседника. И еще – есть ужасно много вещей, которые нужно играть как бы походя. Представьте себе состояние, как вот если бы вам вдруг сказали, что ваш театр закрыт. Общая растерянность, при которой и вылезают вдруг пустяки, совершенно ненужные, неважные вещи. Каждый актер должен знать, что у него ⅓ жуткого проговора, пустяков, и 1/24 – жуткого выплеска.

Я хорошо помню мхатовский старый спектакль, там была форма правды, а суть уходила. Я думаю, что правда в том, что мы не умеем все время говорить на одну и ту же тему, даже самую важную. Варя – у нее своя боль, она раздражена суетой. Упоминание о Яше – это пустяк, надо проговаривать такие фразы. Главная фраза – про Петю. Что он здесь и может напомнить про утонувшего Гришу. Люди не могут совладать с роком, который висит над ними, – это чеховская тема. Аня говорит про умершего брата, пытаясь анализировать случившееся. Это попытка анализировать то, что нельзя анализировать. У Чехова такие вещи уже были. В „Трех сестрах“ вначале Ольга говорит: „Год назад умер отец…“ и так далее. Разгадка этого монолога в попытке анализа того, что анализу не поддается. Мир устроен непонятно, не им его понять.

Выходит Фирс. Всем известно, как его надо играть, существует масса штампов. А суть в том, что у него есть своя очень определенная идея – все, что было раньше, еще возможно. Он абсолютно нормален, ничего не бурчит себе под нос, как это часто делается. Наоборот, все остальные ненормальны. Он знает, что все теперь можно организовать по-старому. Его нужно играть не дряхлым, не старым, он даже энергичен по-своему, как человек, который знает истину.

Оформление мы будем делать с Левенталем, делать не так, как было принято на Таганке, а как бы назло вам – красиво. А вообще, мне кажется, надо не бояться долбить в одну точку. Опять, например, выход Раневской, когда она стоит перед мебелью. Ее поведения боятся, она на грани трагического, все видят это. И потому Гаев старается ее отвлечь, смешит, шутит, именно на это нужно „класть“ его текст. Ее жизнь поломана, она вспоминает, как раньше было хорошо – в детстве, в юности (почему-то тут я вспоминаю кинохронику праздников 9 Мая, когда, встречаясь, плачут ветераны, я понимаю, почему они плачут), а Гаев не входит в ее трагедию, но старается облегчить. Все вокруг нее говорят, суетятся, она одна стоит не двигаясь. Она ничего не видит, всем что-то отвечает, что-то говорит, но на самом деле она совсем не здесь, а где-то в прошлом.