«Всему на этом свете бывает конец…»

Джорджо Стрелер, например, заменил этот звук движением. Над его белой сценой висел огромный белый полог, сверху засыпанный листьями, на просвет черными. И когда во 2-м акте должен по пьесе возникать «звук лопнувшей струны», этот полог вдруг неожиданно падал вниз, останавливался над головами, и дальше испуганная реплика Раневской – «Что это?» Впечатление было такое, как если бы разверзлось небо, так это было неожиданно и страшно. После этого «содрогания» все персонажи испуганно подходили к краю сцены и, каждый по-своему, смотрели в зрительный зал, ожидая оттуда что-то опасное. Они на фоне белого задника смотрелись черными силуэтами, как бывает в фильмах, когда после какого-нибудь атомного взрыва на стенах остаются только тени людей. Страшно!

А в первой постановке Художественного театра этот звук слышали не все. Звук беды слышат только те, кто ждет этой беды. Раневская услышала и спрашивает: «Что это?», а Лопахин не услышал и, читая в это время газету, равнодушно отвечает, что это, вероятно, где-нибудь сорвалась в шахте бадья.

Разные режиссеры искали и не находили странного звука, но каждый раз, какой бы звук ни был в спектакле, все, кто находился на сцене, отыгрывали испугом этот звук. Поэтому не важно, какой звук, важно – как пугаются этого звука люди. В ремарке у Чехова: «Все сидят, задумались. Тишина. Слышно только, как тихо бормочет Фирс. Вдруг раздается отдаленный звук, точно с неба, звук лопнувшей струны, замирающий, печальный». Эфрос всегда повторял нам: «Не обращайте внимания на ремарки, они давно разыграны».

Главное, что после этого звука все меняется. Звук отделяет беспечность от неизбежного. Они раньше не обращали внимания на особые приметы. Например, «блюдечко разбилось». Правда, посуда бьется, как говорят, к счастью.

Все неожиданное, непредвиденное пугает. Возникает мысль о смерти.

Этот звук нарушает хрупкую гармонию души. Или, если смотреть глобально, он нарушает «мировую гармонию». Он грозит всему человечеству (если «Вишневый сад» решать как трагедию, когда нарушаются человеческие нормы жизни). Звук должен диссонансом звучать. Иногда ведь какое-нибудь услышанное слово нарушает гармонию твоей души. Этот звук – возвещение о конечности бытия. О неизбежном. О смерти.

А звук топора в конце пьесы! Как будто забивают гвозди в гроб. Я слышала эти звуки, когда хоронили мужа. Ужасный звук!

* * *

24 мая 1975, суббота. Репетиция «Вишневого сада». Эфрос упрекал нас, что мы мало интересуемся новыми формами международного театра, что мало читаем про это, мало видим.

Главное – найти атмосферу спектакля. Атмосфера – это «душа спектакля», говорил Михаил Чехов.

Чтобы атмосфера прояснилась, главное – надо было выявить основной подтекст. В нашем спектакле это была беспечность. Говорят о грехах, каются до слез и тут же с легкостью переключаются на звук музыки еврейского оркестра: «Устроим вечерок!»

* * *

У Цветаевой в стихотворении «Сад»: «За этот ад, / За этот бред, / Пошли мне сад / На старость лет».

В русском языке слово «сад» имеет и обобщенное значение. Это что-то цветущее, красивое, самореализующееся.

Рай – это тоже сад. Везде райские яблоки, цветы и безопасные симпатичные животные. И человек там не знает ни забот, ни печали, ни старости.

Я помню, в детстве меня послали в эвакуацию к бабушке под Владимир. Она, видимо, очень уставала, но мы требовали от нее сказок. «И вот пришел Иван-царевич в райский сад. Птицы поют, ароматы пахнут», – говорила бабушка и засыпала. «Ну, а дальше-то что?» – теребили мы ее. «Сивка-бурка, вещая каурка, встань передо мной, как лист перед травой». – «Бабушка! Откуда там Сивка-бурка?» Так я и не знала ни одной сказки до конца. Но ощущение теплоты печки, бабушкиного голоса, детской уверенности, что я «пуп земли», осталось в моей памяти навсегда.

Чтобы утешить себя – я ухожу в детство. Детство – синоним рая. Рай – это Сад!

«Я вышла в сад, но суть не в этом, а в слове „сад“»… – опять Цветаева.

Зритель должен воспринимать вишневый сад не как реальное поместье, а как символ утраченного счастья. Рая. Детства. Может быть, у кого-то этого и не было, но мечта об этом живет в каждом человеке.

Петя Трофимов кричит: «Вся Россия наш сад!»

В конце 1880-х годов Чехов написал «Степь», где главным героем стала «степь, которую забыли». И в «Вишневом саде» герой – это вишневый сад. И здесь и там, и степь и вишневый сад – это скорее символы.

Бунин упрекал Чехова, что в России таких огромных вишневых садов не было, и если часть сада была вишневая, то где-то в глубине сада, и ветки вишневых деревьев не лезли в окна, как в пьесе.

Анатолий Васильевич Эфрос, задолго до нашей постановки «Вишневого сада», писал в «Продолжении театрального рассказа»: «С появлением чеховских пьес эта бунинская правда (а быть может, он в чем-то и прав) переставала казаться правдой. Теперь такие сады в нашем сознании есть, даже если буквально таких и не было».

А Толстой говорил, что «тургеневские барышни» появились после того, как их описал Тургенев в своих произведениях.