«Всему на этом свете бывает конец…»

Фирс приносит кофе, она говорит ему что-то, он отвечает невпопад: „Позавчера“. Это снова на ту же тему – время идет, мчится вперед, она его помнит не глухим. А потом начинается самое главное. Лопахину скоро уезжать, и он должен все ей сказать, все им приготовленное как способ спасения. А говорит от волнения то, что не нужно – как он любит ее и так далее. У Раневской все, что было в груди, все вдруг выплеснулось наружу! „Столик мой…“ Но это – как обратная сторона истерики, и делать это нужно очень жестко. Потом опять пустяки и опять Лопахин – сейчас он их и осчастливит. А они не хотят слушать. Играть ему надо так, как будто все уже в порядке, он веселится и доволен собой. Он все время на часы смотрит, а они про свое, про пустяки, про варенье, про Париж и прочее, а бомба-то летит. Это сознательное бегство от необходимости. Нарочно слушать его не хотят. Его практицизму противопоставляют свое – „дорогой шкаф…“ Беспечность принципиальная. Он уходит, и его постарались забыть, специально сказали о нем плохо. И опять – абсурд. Пищик одалживает деньги. Гаев настолько простодушен, что делает то, что не надо – все ей напоминает. Она стоит впереди, а сзади входит Петя, и там за ней почти драка – его не пускают. И опять масса ненужных вещей. А потом последний взлет акта – у Гаева есть способ спасения. Он что-то делает, собирается делать, он клянется, что все будет хорошо. Все расходятся. В конце опять нелепость – Варя рассказывает уставшей Ане про что-то свое, сильно отвлекаясь от реальности, долго, подробно рассказывает».

* * *

Аню тоже трудно играть. Нужна очень молодая актриса, но уже уверенно себя чувствующая на сцене. Через юную Аню особенно ярко видна чеховская лирика, когда драматические выплески сходят на нет, появляется музыкальная откровенная лирика: «…Мы насадим новый сад, роскошнее этого, ты увидишь его, поймешь, и радость, глубокая радость опустится на твою душу, как солнце в вечерний час, и ты улыбнешься, мама! Пойдем, милая! Пойдем!..»

Может быть, Аню играть как начинающую поэтессу? А может быть, наоборот – такая будущая правильная учительница. Она логически пытается разобраться, как все произошло: «Шесть лет тому назад умер отец, через месяц утонул в реке брат Гриша, хорошенький семилетний мальчик…» Казалось бы – просто экспликация, но она анализирует, как в «Трех сестрах» Ольга точно так же не вспоминает, а именно анализирует, что только год, как умер отец, а Ирина уже в белом платье. Это что, анализ бега времени или анализ абсурда? Потому что причины лежат совсем в другом.

Ее молодость в перепадах настроения. Например, когда Варя говорит: «У тебя брошка вроде как пчелка», Аня в ответ угрюмо: «Это мама купила». И вдруг совершенно неожиданно по-детски кричит, вернее – хвастается: «А в Париже я на воздушном шаре летала!» И они вместе закружились, взявшись за руки, как в детстве.

Или когда Аня рассказывает Варе, как она приехала в Париж: «Выехала я на Страстной неделе, тогда было холодно. Шарлотта всю дорогу говорит, представляет фокусы». И так же неожиданно сердито кричит на Варю: «И зачем ты навязала мне Шарлотту!»

Неожиданные эти выбросы у Ани не от усталости, а от того, что «Мама живет на пятом этаже!».

Если они выехали зимой, а приехали уже весной, когда зацвели вишни, то как они жили там, в Париже? В небольшой квартирке Раневской. Да еще с Шарлоттой!

Я помню, в Афинах мы разговорились с одним греческим режиссером, который собирался снимать фильм про «Вишневый сад», я тогда обратила его внимание на эту зимнюю Страстную неделю. Он обрадовался, сказал, что это очень кинематографично – снять приезд Ани с Шарлоттой в зимний, со снегом, Париж и как они долго ищут квартиру Раневской.

* * *

Шарлотту обычно играют почему-то пожилые актрисы. Шарлотта, конечно, не молода, но все-таки… В этой пьесе старый только Фирс.

Шарлотта, видимо, умна, но скрывает это. Она все время кого-то изображает. Надевает и снимает маски. Можно это делать и голосом.

В 3-м акте она устраивает игру в торги: «Вот очень хороший плед, я желаю продавать… Не желает ли кто покупать?» Из-за пледа выходит сначала Аня, потом Варя. Продаются! В каком-то спектакле я видела, как Аня выходила из-за пледа с веткой цветущей вишни. Намек был очевиден – что, мол, и не только мы на продажу, но и весь наш сад.

По сцене мы не ходим – бегаем. Я опять спрашиваю Эфроса о возрасте Раневской. Все-таки перед глазами фотографии Книппер. А там – спокойствие, стать, прямая спина и т. д.

Раневскую в театрах играют первые актрисы, а чтобы стать первой, надо потрудиться. К 50-ти годам можно достичь этого результата. У нас на Таганке мы все были практически одного возраста, кроме нескольких старых актеров, оставшихся от старого театра. Ронинсон, например. Когда репетировали «Гамлета», тоже встал этот вопрос о возрасте, потому что Гамлет и его мать Гертруда были у нас одного возраста.