«Всему на этом свете бывает конец…»

«Талант сильнее меня», – как-то сказал мне Иннокентий Михайлович Смоктуновский. Может быть, талант заставлял Чехова перейти от фарса к поэзии, от барыни-старухи к прелестной женщине Серебряного века? Блок написал «Двенадцать», а когда его спрашивали: «Почему? Почему впереди этих бандитов идет Иисус Христос?» – он отвечал: «Не знаю».

Приближение смерти, конца, и не только конца одной человеческой жизни, а конца целой эпохи XIX века, с патриархальными милыми помещиками, с беспечностью жизни, с садами и недотепами, с уходящим временем, а на смену неизвестно что придет. Не Петя же Трофимов со своими сентенциями «Вся Россия – наш сад» или «Здравствуй, новая жизнь!» и не Лопахин, который тоже обречен.

Finita la comedia – все кончено!

28 июня 1975, суббота. Прогон «Сада» для художественного совета. Они ничего не поняли. Выступали против. Много верноподданнических речей перед Любимовым…

В своей книжке Эфрос об этом обсуждении напишет: «На Таганке было обсуждение „Вишневого сада“ внутри театра. Актеры, не занятые в работе, довольно сухо приняли спектакль. По их мнению, это было местами скучновато, местами непонятно.

Об общем замысле говорили вежливо-абстрактно, что, мол, общий замысел понятен, но никто не порассуждал по поводу этого самого замысла. В чем он?

Только один случайно присутствующий на обсуждении литератор сказал, что жизнь „строит рожи“, а люди живут и не знают своей судьбы. И Чехов об этом печалится. Этот зритель, подумал я, умеет отвлекаться от частностей, понравившихся ему или нет, умеет отвлекаться от них и выстраивать в голове нечто общее.

„Но все же, – сказал он, – нельзя все время играть конечный результат. Судьба судьбой, но люди живут, они не просто пешки, марионетки в каком-то предначертанном построении, между тем актеры в спектакле скорее манекены, чем живые люди“.

Я отвечал, что это правда, что надо достичь объема, но теперь почти разучились его достигать.

Теперь режиссер и актер, дай бог, чтобы схватили какой-нибудь стержень, но обживают его с трудом и муками. На Гаева в Москве, пожалуй, есть один Смоктуновский, а остальные возьмут лишь одну черту, если вообще возьмут. А на Таганке откуда Гаев?

Трактовка исходит часто не только из современных задач, но и из современных возможностей. Режиссер, как и скульптор, работает в материале.

И вот получается спектакль, в котором общее решение не вытекает из объемной, живой ткани, а становится плодом лишь какого-то искусственного построения. Это, конечно, так.

Однако в этом, на мой взгляд, есть и некое достоинство. Явно иной человеческий материал, чем тот, что был в эпоху Чехова, диктует как бы не просто исторический, классический спектакль, а экспериментальный, приближающий старую пьесу, так сказать, к сегодняшней фактуре, и физической и духовной. „Вишневый сад“ становится как бы совершенно новой пьесой, к тому же написанной прекрасно.

Разумеется, чеховеды от вольности этой приходят в раздражение, но со временем они привыкнут, ибо человек 80-х годов XIX века уже никогда не воскреснет. Правда, будут таланты, способные в большей или меньшей степени проникать туда. Однако, скорее всего, талант будет включать в себя не только возможность проникнуть в то, – он еще будет выражаться в способности ощутить современное отношение к старым проблемам и ситуациям.

Софокл уже, вероятно, никогда не будет поставлен так, как он шел в свое время. Чехов – как при Чехове. Да и не нужно.

Хотя, конечно, стремиться к объему все равно необходимо. И тут выступавший на обсуждении литератор, сказавший о марионетках, конечно, все-таки прав.

Впрочем, что такое объем? Это, быть может, смелое оперирование ролью, это абсолютное владение ею. Это умение раскрыться в ней полностью самому. Вот уж прав был Станиславский, придумав знаменитую формулу – „я“ в предлагаемых обстоятельствах“. Предлагаемые обстоятельства вроде остаются в пьесе все те же, а „я“ вечно меняется. И если это действительно „я“, а не что-то малоопределенное, то это „я“ должно раскрываться, смело толкуя по-новому все, что вокруг него».

6 июля 1975. Премьера «Вишневого сада». По-моему, хорошо, несмотря на то, что Антипов был пьян. Много цветов. Эфрос волновался за кулисами. После монолога Лопахина – Высоцкого («я купил») – аплодисменты, сразу, в ответ после моего крика – тоже. Банкет. Любимова не было. Конфликт.

30 сентября 1975, вторник. Начало сезона. Позвонила Эфросу. Он чем-то раздражен и чужой. Рассказала ему, что когда мы были на гастролях в Болгарии, то на пресс-конференциях всегда был вопрос о «Вишневом саде» (хотя «Вишневый сад» не возили) и что Любимову это очень не нравилось. Рассказала, что была у Ванги в городе Петрич. К концу разговора Эфрос подобрел.

31 октября, пятница. Вечером репетиция «Вишневого сада». Половины исполнителей не было. Высоцкий еще не вернулся, а Шаповалов не пришел. Эфрос был расстроен. Думает перенести спектакль на свою сцену, со своими актерами.